Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я подумала, это неплохой способ начать сначала — немного расслабиться за вкусным обедом, прежде чем отправиться на очередное шрифтовое приключение.
Но учитывая, как напряженно мы переносим эту вынужденную близость, никто из нас, видимо, не задумывался о последствиях этого «начать сначала», потому что только за последние пять минут мы узнали друг о друге то, что я лично считаю информацией для второго свидания. Рид, например — благодаря протянувшейся аж до улицы очереди и теплому весеннему ветерку, — успел почувствовать мои волосы на своей шее. Сам он воспринял это довольно отстраненно: лишь немного отклонился назад на пятках и, возможно, даже зажмурился.
Что касается меня, то я довольно долго была прижата к нему и теперь знаю, что он слегка пахнет хлоркой, как бассейн летом, и терпким гелем для душа. Я сразу вспомнила, как танцевала медляк с мальчиком в седьмом классе. «Так вот как пахнут мальчики?» — думала я, познав чудеса правильного нанесения одеколона, познав желание уткнуться носом кому-то в кожу.
— Ты где-то рядом живешь? — спрашиваю я, стараясь отвлечься от мысли уткнуться в него носом. В ответ получаю нахмуренный взгляд Рида, и мне тут же хочется уткнуться в ведро со льдом или плащ-невидимку. Щеки горят от стыда.
— Я не предлагаю взять еду к тебе! И не… пытаюсь навязаться в гости. Или лезть в твои дела.
Его губы дрогнули в полуулыбке.
— Дела, — произносит он с каменным лицом. — Опасная зона, — полуулыбка усиливается. Изогнутая и будто застенчивая. Боже, какой красавец.
— Рид, — говорю я, сдерживая собственную улыбку и желание уткнуться в него носом. — Это что, был юмор?
— Вряд ли, — отвечает он, опустив голову и одернув рукав куртки. — Я не самый известный шутник.
«Кто же ты, Рид?» — думаю я, но не успеваю спросить, как на все кафе раздается крик:
— Маг!
Я закатываю глаза.
— Маг, блин… — бубню я, протискиваясь к прилавку, куда выставили две большие картонные тарелки с едой. Думаю, он понимает, что меня зовут не Маг, просто неправильное произношение имени — это своеобразный ритуал в общепите Нью-Йорка. Ощущаю Рида за спиной, слышу его «извольте», когда мы пробираемся через толпу подростков у кассы. Им, наверное, придется погуглить это слово.
К счастью, нам удается найти два стула у неширокой стойки — как раз чтобы поместились наши тарелки. И, несмотря на неловкость между нами, мы неплохо справляемся с ролью обычных посетителей кафе: Рид идет к кассе за салфетками и пластиковыми вилками, а я занимаю его стул сумкой, распрямляю наши тарелки и беру бутылочку острого соуса со стойки, затем он возвращается и раскладывает то, что принес.
Два друга сидят в кафе. Вместе.
Мы наконец усаживаемся, берем вилки, и чтобы отогнать желание уткнуться в него, решаю полностью сосредоточиться на еде: склоняюсь ближе к блюду, чтобы насладиться ароматом лучшего фалафеля, который я когда-либо видела, обжаренных с чесноком морковок, салата из огурцов с помидорами, куда хочу вмешать лежащий рядом хумус. Ммм.
— Твое полное имя Меган? — Рид прерывает мой маленький ритуал. Я выпрямляюсь и смотрю на него. Он застыл, занеся вилку над блюдом, как будто не может опустить ее без знания моего полного имени. Очень надеюсь, он спрашивает не для того, чтобы упомянуть меня в молитве перед едой — в таком случае наш обед превратится в нечто не совсем нормальное. Или даже совсем ненормальное.
— О, нет, — говорю я, смешивая салат с хумусом. Я чувствую его взгляд на себе — поклясться готова, он считает это отвратительным. Пожимаю плечами. — Маргарет.
— Маргарет, — повторяет он.
— Да, знаю, старомодное. — Вроде традиционного в нашей семье, хотя кому это интересно. Кладу вилку в рот. Святые тапочки. Может, помолиться и стоит. Эти морковки — настоящий гастрономический оргазм.
— Я люблю старомодное, — отвечает Рид, и мне сразу же хочется сострить: «Да неужели?!» Но затем я перевожу взгляд на него и вижу, как он, сосредоточенно нахмурившись, смешивает свой салат с хумусом. Отворачиваюсь к своей тарелке, пряча улыбку за прядью волос.
Он старается. Снова старается.
Следующие минуты мы едим молча, и все бы неплохо, только вот вокруг далеко не молчание. Очередь до сих пор выходит на улицу, рядом с нами сидят какие-то люди, пара за мной то и дело взрывается смехом. За окном шумит проезжающий мимо грузовик, пускает за собой клубы черного дыма, заставляя прохожих прятать лица в вороты одежды. Почему-то мне стыдно за это и хочется сказать: «Давай же, Нью-Йорк, ты можешь лучше», чтобы Рид не выглядел как в прошлый раз. Как будто он еле это выносит. Я вспоминаю его письмо и сколько раз он упомянул шум в этом отлично выстроенном тексте.
Нью-Йорк шумит заглавными буквами. Всегда. Написанными толстым перманентным маркером. Не замечать этого невозможно.
— Ой, посмотри, — вдруг произносит Рид, указывая на улицу, не на клубящийся от грузовика дым, а через дорогу, на какой-то обветшалый бар по диагонали от нас. — Она рукописная, верно?
Верно. Черная виниловая вывеска точно была напечатана в типографии, но под бордюром, который разделяет бар от этажей выше, виднеется длинный прямоугольник черной краски вроде той, какую я буду использовать для кухни Ларк. На нем неровным шрифтом с засечками написано название бара — неровная «С», ножка «Т» заваливается вперед. Сами буквы темно-оранжевого цвета, а обводка кирпичного оттенка, прямо как стены здания этажом выше. Тут в голову мне приходит идея: эта яркая необычная гамма и изящность надписи на присланном Ридом фото.
— Метко подмечено, — говорю я, доставая телефон, чтобы сделать снимок. Можно, конечно, дождаться, пока мы выйдем на улицу, но это напомнило мне те редкие случаи в разгаре работы, когда ум трудится не переставая, и я даже сплю с блокнотом на случай, если проснусь посреди ночи в порыве вдохновения. У меня давно такого не было.
Положив телефон, я чуть ли не ерзаю на стуле от радости.
— Спасибо, говорю я, — снова берясь за вилку.
Рид кряхтит и спрашивает:
— Ты слышала когда-нибудь о Джоне Хортоне Конвейе?
Рот набит фалафелем, так что я не могу ответить и мотаю головой в надежде, что Джон Хортон Конвей — это не отец-основатель или какая-то известная историческая личность, про которую я точно должна знать, но ничего не могу вспомнить, ведь эта еда просто божественна.
— Он математик.
— Как ты, — говорю, то есть невнятно мычу я, все еще жуя фалафель.
Рид трясет головой.
— Нет, он уже профессор. — Он размазывает свой салат с хумусом по тарелке — думаю, этот эксперимент оказался не в его вкусе. На секунду он как будто задумывается, но затем говорит: — Это гений. В математике он делает просто невероятные вещи.
— Правда? — говорю я, не осознавая, что понятия не имею, что в математике «невероятное». Множественное деление, наверное.