Окладистая седая борода императора Дон Педро и его очки в золотой оправе делали его похожим на университетского профессора. Он сочувственно выслушал мои впечатления от джунглей. Отсутствие политических разногласий и неразрешимых конфликтов между Российской и Бразильской империями позволяло нам разговаривать непринуждённо.

— Европейцы часто говорят о так называемой молодости стран Южной Америки, — сказал он не без горечи. — Но никто из них не отдаёт себе отчёта, что мы бесконечно стары. Мы старше самого мира. От народов, живших на этом материке тысячи столетий тому назад, не осталось никаких следов, вернее, они не открыты. Но одна вещь остаётся в Южной Америке неизменной — это дух беспокойной ненависти. Этот дух — порождение окружающих нас джунглей, которые властвуют над нашими умами. Политические идеи сегодняшнего дня связаны с требованиями завтрашнего не чем иным, как постоянным желанием перемены. Никакое правительство не может остаться у власти продолжительное время, ибо джунгли пробуждают нас к борьбе. В данную минуту требованием дня у нас является установление демократического строя. Бразильский народ получит его. Я слишком хорошо знаю мой народ, чтобы допустить бесполезное кровопролитие. Я устал. Пускай будущие президенты попытаются поддержать гражданский мир в Бразилии.

Несколько лет спустя Бразилия стала республикой. Дон Педро сдержал своё обещание: он добровольно и радостно отрёкся, поставив своих импульсивных подданных в тупик лёгкостью одержанной ими победы. Память его чтут по сей день в Бразилии, и памятник, воздвигнутый по всенародной подписке, увековечивает спокойную мудрость этого доброго человека.

Мне он очень нравится, и так как он никуда не торопился, то мы пропели более двух часов в его скромном, комфортабельном кабинете с широкими окнами, выходившими в большой сад, в котором щебетали бесчисленные птицы. Мы говорили по-французски. Его очень ясный, грамматически правильный, хотя слегка нерешительный стиль придавал характер дружелюбной застенчивости этой беседе между непоколебимым монархом тропических стран и представителем столь могущественного в то время царствующего дома далёкого Севера. Когда я с ним прощался, он прикрепил к моей груди знаки высшего ордена Бразильской империи. Я поблагодарил его за оказанную мне честь, но высказал своё предпочтение бразильскому девятиконечному кресту в венке из роз.

Дон Педро рассмеялся:

— Орден Розы — одно из наших самых скромных отличий, — сказал он. — Почти все у нас имеют этот орден.

Но и что же! Он лучше подходил к моим понятиям о Бразилии. Мы пошли на компромисс, и я принял оба ордена.

Остальные дни я провёл в атмосфере ленивой неги на фазенде русского коммерсанта, торговавшего кофе и женатого на очень состоятельной бразильянке. Каждое утро мы ездили верхом осматривать его кофейные плантации, расположенные на нескольких квадратных милях, и импровизированный оркестр из рабов-негров услаждал наш слух игрою на особых инструментах, которые я нигде, кроме Бразилии, не видел. По вечерам после обеда мы сидели на веранде, слушая резкие шумы джунглей, которые прерывали монотонные звуки тамтамов. Мы никогда не зажигали огня, так как мириады светляков распространяли яркий свет. У жены моего хозяина в фазенде гостили две её племянницы: молодые, высокие, стройные брюнетки. Обе казались мне красавицами. Впрочем, каждая девушка, танцующая под звуки “Ла Палома” в тропическом саду, пронизанном мерцающим светом светляков, могла показаться красавицей молодому человеку, иззябшему в туманах С.-Петербурга. Меня покорили чары старшей девушки.

Возможно, что и я понравился ей, и ей хотелось испытать, как влияет бразильская атмосфера на русского великого князя. Не могло быть ничего наивнее этого юношеского флирта, полного застенчивой нежности. Если эта дама ещё жива, ей уже исполнилось 64 года. Я надеюсь, что она иногда вспоминает вечера 1887 года с той же нелепостью, что и я».

Любопытно, что Александр Михайлович не упоминает о важном задании, порученном командиру «Витязя» ещё в С.-Петербурге. Он должен был с помощью офицеров в секретном порядке собрать информацию о русских эмигрантах, проживающих в Южной Америке. Великий князь к такой работе явно не привлекался, но не знать о ней он не мог.

Согласно планам Морского ведомства «Рында» должен был обследовать наши дальневосточные берега, в частности, провести топографическую съёмку берегов и промер глубин в Татарском проливе. Но сей маршрут очень не понравился мичману Александру Михайловичу Романову. Он записал в своём дневнике: «Я предлагаю чудный план, чтобы нас отправили в Сан-Франциско, потом Сандвичевы, потом Таити, Новая Гвинея, Австралия, Новая Зеландия... Это надо просить прямо Алексея... Я бы устроил всё это сам через адмирала начальника отряда, но дело в том, что он не может отпустить нас без разрешения свыше». (Под именем «Алексей» имеется в виду великий князь Алексея Александровича, генерал-адмирала русского флота).

Алексей уважил кузена, и вот «Рында» вместо того, чтобы идти в Магелланов пролив, пересёк Южную Атлантику и зашёл на несколько дней в британский порт Кейптаун на самой оконечности африканского материка. А в Магелланов пролив отправили Макарова на «Витязе». Ему пришлось обследовать берега Приморья, Татарский пролив, пролив Лаперуза, затем он обследовал северные берега Охотского моря, Камчатки и Беринговы острова.

Ну а «Рында», как уже говорилось, отправился в путешествие по южным морям. Южная Африка не понравилась великому князю. Он коротко записал: «Однообразный ландшафт. Раздражают высокомерие британских офицеров, их корабли на рейде Кейптауна и мощные форты на берегах».

И вот наконец «Рында» покидает Кейптаун и через полтора месяца бросает якорь в порту Сингапур. Тут Сандро впервые увидел восточную экзотику — китайский квартал Сингапура. «Каждый второй дом — курильня опиума. Развращённость на высшей степени развития. Не тот разврат, который подаётся на золотом блюде в европейском квартале Шанхая, но разврат в грязи и мерзости, запахи гниения, разврат голодающих кули, которые покупают свой опиум у европейских миллионеров. Голые девятилетние девочки, сидящие на коленях прокажённых. Растрёпанный белый, старающийся войти в курильню опиума. Тошнотворный запах опиума, от которого нельзя отделаться. А невдалеке от этого ада — очаровательные лужайки роскошного британского клуба с одетыми во всё белое джентльменами, попивающими под сенью больших зонтов виски с содовой.

Ещё одна неделя в Сингапуре, и я бы опасно заболел. Я благословлял небо, когда каблограмма Морского министерства предписала нам отправиться немедленно в Гонконг. 1 апреля — в день моего рождения — мои соплаватели-офицеры решили устроить празднование по этому поводу. Обычно мы мало пили на борту корабля, но на этот раз офицеры сочли долгом возгласить многочисленные тосты за моё здоровье и за здоровье моих родных.

Постепенно наша беседа перешла, как это бывает обычно в обществе молодых людей, на тему о женщинах. Мой «опекун» Эбелинг долго и обстоятельно рассказывал о своих новых победах в Рио-де-Жанейро и в Сингапуре. Второй лейтенант восхвалял прелести южноафриканских голландок. Остальные восемь мичманов скромно признавались, что до сих пор их принимали одинаково хорошо во всех странах. Моя невинность разжигала общее любопытство. Они имели обыкновение распространяться на эту тему с тех нор, как мы покинули Россию. Но теперь, когда мне исполнился 21 год, это казалось им прямо невероятным. Они находили это противоестественным и очень опасались за состояние моего здоровья. Я никогда не был ни лицемером, ни недотрогой. Я просто не мог привыкнуть к их манере обсуждать открыто столь интимные вещи. Моя манера держать себя лишь раззадорила их, и в течение всего перехода из Сингапура в Гонконг они только и делали, что говорили об ожидающих нас красавицах.