«Ну, и как наш карагод?» Вдруг заледеневшему до крупной тряски Сергею удалось неожиданно глубоко заглянуть в расширенные любопытством неблестящие зрачки Покровского. И понять изначальную неприязнь: да это же настоящий колдун! Из гоголевской «Страшной мести».

— А чего скрывать? Я все равно от него ухожу. Устал от хамства… У него мы все — только материал для диссертации. Какой? Фиг знает. Пишет что-то уже года три. Начинал с джазирования фольклора, скрещивал Фицджеральд с Мордасовой. А теперь, когда это, якобы композиторское, творчество не прошло, назвался просто коллекционером… Мол, все как есть. Исконно. Посконно. И кондово. А я, как не понимал, так и не пойму: зачем на сцене матершина? Обычная грязь. Даже если эти гребаные американцы или шведы ничего не ловят. Всему есть место, но это как-то не совместимо с искусством. Со сценой… Потом, сама атмосфера работы. Было же столько разговоров об ансамбле, как о средневековой мастерской, как о единой семье. Есть родитель, есть старшие, младшие дети. Чтоб все со всеми только по любви. Так и получилось. Но только с извращениями: у него открылось повальное снохачество. Все тетки должны обязательно под ним побывать. А еще и ревность при этом! Ты же ощутил его взгляд? Любой мужик для него конкурент. Ребята просто затюканы. Хуже кастратов. Комплекс заячьей губы… Всех подозревает. Он даже достал прибор для прослушивания на расстоянии, и когда тихо сидит в соседней комнате, значит включил: что же ты тут про него можешь такого сказать? Где достал? Так ведь столько концертов по посольствам давали, что уж, поди, заслужил у гэбэ. Для дальнейшей работы… Я не перестарался с жалобами? Вот, как нижегородцы бают, гундю… Действительно всегда трудно отрываться, уходить, когда в начале столько восторгов было, и столько клятв верности сгоряча произнесть успел. В начале… Поэтому и ищешь потом побольше причин к самооправданию. И чужого сочувствия. А короче скажу так: я еврей. А он жид. Я еврей, этого не скрывал и не скрываю. И я стал заниматься фольклористикой только потому, что мне действительно интересно. Мне действительно нравится русская историческая песня. А он… он просто поймал спрос от иностранцев. Russian клюква. Business бузиной с холодным носом. Это все равно, что торговля иконами, матрешками или мумием. Только торговля… Понятно, когда мой отец в сорок первом, попав под Львовом в окружение, со страха Ивановым сделался. А этот с чего вдруг «Покровский»? Церковный псевдоним. Опять же для капиталистов.

Феликс, действительно, гундел не переставая. Назрело у малого, а тут слушатель подвернулся. Новенький, ничейный. В смысле личных пристрастий и симпатий, и непередачи на сторону. Настолько удобный, что и расставаться жалко. Они стояли на верхней ступени чуть в стороне от входа в «Библиотеку Ленина», жевали пересоленные беляши, и Феликс гундел. Мимо, совсем рядом, словно пылинки по зову неведомого пылесоса, со всех сторон слетались, стекались, сбегались сотни и тысячи увлеченных своими планами и страстями самопогруженных людей, чтобы через секунды плотной струей упасть, стечь, провалиться в многослойную, тайную, паучью утробу метрополитена, необратимо разносящего всех вобранных по своим узким подземным переплетениям. А чуток подальше на тротуары из-под земли с такой же силой фонтанировал встречный поток уважаемых москвичей и гостей города, ослепленных выходом в дневной свет и предоставленной свободой передвижения. Сергей уже давно научился различать этих самых уважаемых от их гостей. Именно на выходе из метро: гости некоторое время тормозятся, озираются, а коренные наоборот, поддают на старте. Рядом с ними приостановился одноногий побирушка, несмотря на лето в рваном пальто и в черной вязаной шапочке. Уперевшись грудью на костыль, молча смотрел им в руки. Ох, и вонь. Сергей сунул ему беляш: «Отваливай». Феликс подумал, откусил свой еще раз, и тоже отдал.

— Серег, у тебя на ближайший уикенд планы какие? Ты не болельщик? В смысле, «Спартак» тебя не держит? А то, давай, рванем завтра в одну кузницу? В Дмитров? Там живет мой знакомый коваль, замечательнейший человечище. Смирнов, Владлен Демьянович. Он бывший тамошний главный архитектор, а сейчас свободный художник по металлу. Знаешь, вдруг все бросил: карьеру, квартиру, сам для себя построил кузню и работает. Такие вещи творит — закачаешься! Сабли, мечи. Тебе нужно это увидеть. Обязательно нужно. Завтра суббота, у него день приема… Будут очень забавные люди… Состыкуемся с утра на Савеловском… и поедем…

Феликс договаривал все медленней. Прямо на них по ступеням поднимались четверо одинаково рослых, одинаково смуглых и одинаково одетых парней. Кавказцы. Надо же, даже фиксы у всех с одной стороны. Парни непонятно перекинулись между собой своей, характерной для горцев фальцетной писклявостью и совсем уже в упор угрожающе замолчали. Чего? Сергей осторожно, тихо-тихо прохрустел за спиной костяшками кулаков. Прошарил округу взглядом. Без подручных средств становилось тоскливо. Чего надо? Наконец один из них, все теми же одними высокими частотами, снизу вверх плотно задышал свежей кинзой, хмели-сунели и чохакбили на съежившегося в совершенно верном предчувствии чего-то нехорошего Феликса:

— Ты зачем так смотришь, а? Зачем, спрашиваю?

— В чем проблемы, товарищ? — Попробовал перехватить Сергей.

— Ты постой! Я с ним разговариваю.

— Эй, товарищ!

— Слюшай, а! Я повторю: это я с ним разговариваю. Ты зачем так на меня смотришь? Зачем?

— Вам показалось. Я вас и не видел. — Феликс избрал неверную тактику. Нельзя тут оправдываться, ох, нельзя. Теперь могут и побить.

— Как не видел, а? Ты, что, думаешь: ты белый, я черный, значит можно так смотреть? Так думаешь, а?

— Я вас не видел.

— Ты думаешь, я тут перед тобой вьторой сорт? Так думаешь?

Ну, ничего вокруг не было! Ни дрына, ни кирпичика. А эти продавцы мятых гвоздик явно в карманах по кинжалу держат. Хотя зачем им, когда и так внятно, что все бывшие борцы. Дзюдо или вольники. В хорошем весе. А менты постараются опоздать. И побоятся, и на прикорме. Совсем, совсем рядом, словно пылинки по зову неведомого пылесоса, к распахнутым высоченным дверям со всех сторон слетаются, стекаются и сбегаются сотни и тысячи людей, буквально в трех шагах прессуются в единую массу, чтобы уже так, плотной струей упасть, стечь, провалиться в многослойную, тайную, паучью утробу метрополитена. И никто не заметит двоих, слегка разрезанных молодых дарований, собирающих свои кишки с заполированного подошвами до блеска асфальта.

Сергей захохотал как придурошный.

— А… ты это зачем?!

— Прости, товарищ. Но я все понял, все понял. И ты пойми: он не мог на тебя смотреть — он же слепой. У него зеленые очки дома остались. А он без них, без зеленых, как крот на солнцепеке. Такая редкая болезнь: night-blindness называется. Прости его, товарищ, прости! — Сергей неожиданно выдернул Феликса из столбняка и впихнул в сливающийся в подземелье поток.

— Прости и прощай! Запомнил: night-blindness! Очень редкая и страшно заразная болезнь. Близко нельзя лицом к лицу стоять, теперь срочно умойся. Умойся, товарищ!

Кавказцы еще секунд десять соображали, что к чему. Достаточно для того, чтобы проскочить к турникету и, прилипнув к ничего не подозревающей бабке, незаметно для фотоэлемента соскользнуть в полутемный коридор в поисках спасительного эскалатора.