— Здравствуйте. — Смирнов проглотил вдруг поднявшийся ком.

— День добрый. — Улыбка стала еще шире, собрав на детски розовых щечках мелкие-мелкие морщинки.

— Это ничего, что я тут брожу, смотрю? Можно?

— Отчего нет? Это же в зоопарке за просмотр деньги требуют. А тут за так ходи. Ходи. Тут тропинок много. Может, и свою найдешь. Коли сердце просит.

— Просит, отец, ох, просит.

Они посмотрели, заглянули, протекли друг другу в глаза, и Смирнова пробило. Он, согнувшись в три погибели, уткнувшись лбом в царапающую стену, взахлеб рыдал, а отец Савва, положив горячую ладошку ему на затылок, шепотом молился.

Кузница — место священное. Здесь все ритуально до мелочи, иначе огонь, вода и металл не совмещаются. Недаром сюда ни разу не ступала женская нога. Горн — жертвенник, наковальня — престол, корыто — купель. Возле них суетиться не полагалось. Место каждому определялось от порога, без дальнейших поправок. Поэта и артиста, как полнейших профанов и к железному делу самых непригодных, поставили качать меха. Дело не хитрое, но, мало того, что через десять минут начинаешь, как Снегурочка от Мизгиря, таять, труднее всего оказалось оставаться в заданном ритме, не отвлекаться. И это когда вокруг происходило такое! В раздуваемом ими белом безъязыковом пламени густыми малиновыми брусками на фоне оранжевых углей темнели две заготовки. Их периодически покручивали, задвигали и выдвигали, вытаскивали на пробу, обивая окалину. Самыми ловкими помощниками оказались медбратья из Склифосовского, они и были молотобойцами, стоявшими напротив Смирнова. Один студент длинными щипцами таскал заготовки из горна к наковальне и обратно, а второй подавал кузнецу разный по требованию инструмент. Феликс и Федор, не смотря на понтовку первого, просто ассистировали всем. В какой-то момент одна из заготовок «дошла», и ее начали оглушительно плющить, нещадно колотя в мастерский молоточек и две кувалды. Смирнов, левой удерживая искрящий под ударами металл, правой легко звякал, указывая место, куда тут же с коротким хаканьем опускалось два молота. Потом туго поддающийся лист снова отправлялся в пекло, взамен подавался другой, поменьше. Его не плющили, а вытягивали в длину, пока он не превратился в неуклюжую, корявую проволоку. После этого его на время забыли. А вот первый, все более и более уплощаясь, стал приобретать знакомые по детским фильмам очертания меча-кладенца.

Крестообразный меч, наполнив все вокруг свистящим облаком пара, утробно забурлил в прикопанной в землю ванне, продолжая малиново светиться и на дне. Не такой уж он и большой получился, со змеем-горынычем не повоюешь. И работы до его окончания еще непочатый край. Но, на пока с ним все. Теперь роза. «Роза»?.. Проволока была разрублена на кусочки, вновь прокалена, и тогда Смирнов сам, отослав всех подальше в сторону, в стремительном перезвоне только меняя подаваемые кувалдочки, за несколько минут превратил малые кусочки в ланцетовидные листья с остро рваными краешками, насадил их черенками на общую ветвь. И совсем с не воспринимаемой скоростью вдруг выковал пышный, широко распустившийся бутон. «Держи!» — оглохший Сергей осторожно принял в зажиме железную ветку. Цветущую ветку: черный уже стебель с отогнутыми вниз листьями ало цвел дышащими игрой внутреннего жара распахнутыми лепестками. Свет мелкими голубоватыми волнами переливался от центра к краям и обратно. Цветок постепенно темнел, из алого становясь красным, затем пурпурно-фиолетовым. Волны затихали, продолжая плескаться только в самой глубине бутона.

— Смотри. Смотри, пока металл живет. Это тебе на всю жизнь запомнить нужно. Смотри жаднее.

А потом все разом почернело. И цветок стал тяжелым.

— Его не нужно закаливать. Положи так, пусть остывает. Отвезешь для любимой.

— Да как же вы так быстро его… сотворили.

— Ну, ты глазастый! — За Смирновым начали смеяться и остальные. Сергей проследил за их взглядами и захохотал сам: чуть дальше под потолком висело не менее десятка огромных разлапистых кованых люстр, сплошь покрытых железными розами. Только без веток. «Заказ для Кремля. Добавят гжелевых плафонов, фарфоровых подвесок, красота будет неописуемая. А мне за них „заслуженного“ союз художников обещал». Кстати, а почему его роза без шипов? «Она же райская».

Умытые и вновь одетые, они сидели на веранде за длинным крашеным столом, на котором еще тихонечко сипел самый всамделишный, солнечно начищенный самовар с отпаривающимися на раструбе сушками. Похожая на Екатерину Васильеву, пухлая и такая русская-русская, жена Смирнова Галина ласково и все больше молча улыбаясь, по-хозяйски разливала деревянным черпаком по огромным, стоящим перед каждым мискам отчаянно пахнущую свежими с грядки огурцами, луком, яйцами и хлебным квасом окрошку. Молчали и они, чтобы слюной не капать. Смирнов распределил стаканчики, выставил около себя литровую банку белесоватого самогона. «Болящих нет? Впрочем, если что, то в Склифосовского по блату без очереди». «Смирновка» разливалась с помощью медицинской клизмы. Очень удобно: когда Федя запротестовал насчет своей дозы, у него тут же и всосали половину обратно. «За хозяюшку»? Потом «за нас, мужики», потом «за дружбу», «за русский дух», «за сына». Старший сын Смирнова уже полгода присутствовал с ограниченным контингентом в Афганистане. То есть, конечно же, помогал устанавливать народную власть, строить школы и фабрики. Лейтенантом в стройбате, по контракту после их семейного архитектурного. Зачем? Романтик, захотел сам квартиру заслужить, заодно себя проверить, а родители не против пока поддержать невестку с внучкой.

— Сергей, ты же тоже повоевал?

— Целых четыре дня.

— И что?

— Честно?

— Мы же здесь все свои.

— Ненужное это дело.

Настроение как-то подкисло. С Сергеем, было, стали вяло не соглашаться, приводя картонные пионерские доводы о присяге, невнятно бубнили о пользе и патриотизма и интернационализма — кто во что горазд. Но вдруг поэт, которого, как только теперь запомнилось, звали Олежеком, стал читать стихи. Нежданно сильные, пронзительные стихи не городского, и уж точно не московского, человека:

Все деревья в лесу пересыпаны светом,

И цветы между ними возносит трава.

Тишина нарушается шорохом где-то —

Это с елей спорхнувшие тетерева.

Хорошо… Только где-то война.

Изогнулась река под плакучею ивой,

Посреди темной ряски — лазурность окна.

Облака закачались в холодных извивах,

Повторяясь во всем — даже точкой орла.

Хорошо… Только где-то война.

Скошен луг и расчесан на темные копны.

Иван-чай на бугре островочком тепла.

Косари далеко — за курганом неровным.

Ты устала, отстала, осталась одна.

Хорошо… Только где-то война.

Ты платок расстелила, рассыпала косы,

И клонится усталою думой глава:

Он так любит тебя, твой парнишка курносый,