Чуть не смеясь от радости, папа слегка отстранил меня изаглянул мне в лицо. Глаза его блестели от слез, а улыбка, казалось, теперь таки останется на лице навсегда.

— Я был в больнице, — сказал он. — Виделтебя. — Воспоминание о той боли промелькнуло в папином взгляде, ондрожащей рукой коснулся моих волос, словно хотел убедиться, что янастоящая. — Ты в порядке. Я пробовал позвонить твоей маме. Она, наверное,подумает, что я окончательно сошел с ума. Я так и не сумел оставить сообщение, сказать,что ты попала в аварию. И бросил трубку. Но с тобой и правда все хорошо.

У меня ком стоял в горле. Я громко шмыгнула носом. Никому неотдам амулет. Никогда.

— Прости, пап. — У меня до сих пор теклислезы. — Не надо было ехать с тем парнем. Ни за что. Прости. Прости,пожалуйста!

— Тс-с-с. — Папа обнял меня и начал укачивать, ноя только сильнее расплакалась. — Все хорошо. Ты в порядке. —Приговаривал он и гладил меня по голове.

Вдруг папа затаил дыхание, словно какая-то мысль поразилаего. Он опять немного отстранил меня, от его взгляда я похолодела и с последнимтихим всхлипом перестала плакать.

— С тобой и правда все хорошо, — удивленно заметилпапа. — Ни царапины. — Его рука соскользнула с моего плеча.

— Пап, — я тревожно улыбнулась, — мне нужнотебе сказать… Я…

У двери кто-то тихонько зашаркал, папа взглянул туда поверхмоего плеча. Я обернулась. На пороге с неловким видом мялся Барнабас, а рядом сним стоял коротенький человечек в колышущемся свободном одеянии вроде тех, чтоносят мастера боевых искусств. Он был худой и прямой как палка, с очень темнойкожей и острыми чертами лица. Судя по морщинам в уголках темно-карих глаз и потому, что его жесткие курчавые волосы поседели на висках, он был уже стар.

— Прошу прощения. — Папа чуть развернул меня,теперь я стояла с ним рядом. — Вы привезли мою дочь? Спасибо.

Физиономия, которую скроил Барнабас, мне совсем непонравилась, и я едва не спряталась за папиной спиной. Но он по-прежнемуобнимал меня одной рукой, и мне не хотелось двигаться. Вот елки! Кажется, Барнабаспритащил своего начальника. Я хочу остаться здесь. Черт возьми, я не хочуумирать! Так нечестно!

Лицо старика изобразило сожаление.

— Нет, она добралась сама, — произнес он, приятночеканя слова. — Бог знает, как ей это удалось.

Я испуганно потерла глаза.

— Они меня не привозили. — Я беспокойнопереминалась с ноги на ногу. — Я их не знаю. Парня как-то видела, —добавила я, — а старика — ни разу.

Папа неопределенно улыбнулся, стараясь разобраться, что кчему.

— Вы из больницы? — спросил он, и лицо егозакаменело. — Кто сказал, что моя дочь умерла? Кто за это отвечает? Несносить ему головы.

Барнабас съежился, а его начальник одобрительно фыркнул.

— Точнее и сказать нельзя, сэр. — Он обвелвзглядом мою комнату — розовые стены, белую мебель, нераспакованныекоробки, — и снова воззрился на меня. И что, интересно, он тут высмотрел?Моя так внезапно оборвавшаяся жизнь совсем как эта комната: все здесь, но так илежит в коробках. А теперь их снова закроют и уберут в шкаф, и никто не узнает,что же хорошего было внутри. Я еще ничего не успела.

Я вся напряглась, когда старик, умиротворяюще подняв руку,шагнул в комнату.

— Нам нужно поговорить, девочка.

От его слов меня точно холодом обдало. О, боже! Он хочетзабрать меня с собой.

Я крепче сжала амулет. Папа поймал мой испуганный взгляд инаконец сообразил, что что-то не так.

— Мэдисон, звони в полицию. — Он встал между мнойи теми двумя.

Я потянулась к телефону на прикроватном столике. Уж его-то яраспаковала.

— Да всего на минутку, — сказал старик.

И взмахнул рукой, как плохой актер в фантастическом фильме.Гудок прервался, а на улице затихла газонокосилка. Я в недоумении перевелавзгляд с телефона на папу, который по-прежнему стоял между мной и гостями.Стоял не шелохнувшись.

Ноги сделались ватными. Я поставила телефон на место иизумленно рассматривала папу. Вроде бы с ним все было нормально. За исключениемтого, что он застыл как вкопанный.

Старик вздохнул, и я подняла на него глаза. Сын дохлогощенка. Мне было холодно и страшно. Но сдаваться без боя я не собиралась.

— Отпустите его. — Голос мой дрожал. — А тоя… я…

Барнабас язвительно скривился, а старик поднял брови. Глазау него стали серо-голубые. Но я готова поклясться, что раньше они были карие.

— Ну, и что ты сделаешь? — Он стоял на ковре удвери, решительно скрестив руки на груди.

Я взглянула на застывшего папу и пригрозила:

— Закричу. Или еще что-нибудь.

— Кричи. Хлоп! И все — пустота, да так быстро, никто ине услышит.

Я решила попробовать и набрала было воздуха, но стариктолько головой покачал и шагнул в комнату. Я шумно выдохнула и начала медленноотступать. Но ко мне он не приближался. Вместо этого отодвинул от туалетногостолика белый стул и примостился на краешек. Облокотился на спинку и подпер лобладонью, словно совсем устал. Странное зрелище: старик, а рядом музыкальныйцентр и прочее девичье барахло.

— Ну почему все так сложно? — пробормотал он ипотрогал пальцем моих керамических зебр. — Это шутка такая? —продолжил он громче, обращаясь к потолку. — Смеешься? Покатываешься надвсем этим со смеху, да?

Я взглянула было на дверь, но Барнабас предостерегающепокачал головой. Ладно. Оставалось окно — но если прыгать в этом платье,недолго и убиться. Стоп. Я же и так мертвая.

— С папой все хорошо? — я осмелилась тронуть егоза плечо.

Барнабас кивнул, и старик снова перевел взгляд на меня. Судяпо выражению лица, он наконец что-то надумал и протянул мне руку.

— Приятно познакомиться, — решительно сказалон. — Мэдисон, верно? Рон, меня обычно так зовут.

Я удивленно уставилась на него, и старик медленно опустилруку. Глаза его снова стали карими.

— Барнабас рассказал мне, что ты сделала. Можнопосмотреть?

Я встревожилась, пальцы соскользнули с папиного локтя. Вотгадость. Все в мире остановилось, а я разгуливаю тут мертвая. Так чтозамороженный папа — это еще не самое страшное.

— Посмотреть что?

— Камень.

Легкая тревога в голосе Рона обожгла меня.

Он хочет его забрать. Но только благодаря камню я остаюсьживой. Или не совсем мертвой.

— Вряд ли.

На лице старика отразилось беспокойство. Значит, камень этотточно ценный. Пальцы скользнули по его прохладной поверхности.