мне странный, совершенно неожиданный визит. Узнав, что я пишу оперу по роману Прево, он предложил мне устроить мои пенаты в Гааге, в той самой квартире, где жил аббат. Я принял предложение и на лето 1882 года заперся в комнате, которую занимал автор «Мемуаров знатного человека». Там еще стояла его кровать — большая люлька в форме гондолы. Я проводил свои дни в Гааге в мечтательных прогулках то по дюнам Схевенингена, то в прилегающих к королевской резиденции лесах. Там я встретил милых подружек — местных ланей, с честным выражением нежных мордочек.

Стояла весна 1883 года. Я возвратился в Париж и, так как произведение мое было закончено, встретился с господином Карвальо в доме 54 по улице Прони. Помимо директора, там были мадам Миолан-Карвальо, Мельяк и Филипп Жиль. Мы читали «Манон» с девяти вечера до полуночи. Мои друзья были ею очарованы.

Мадам Карвальо радостно обнимала меня, не переставая твердить:

— И почему я не на двадцать лет моложе!

Я как только мог утешал великую артистку. Я пожелал, чтобы ее имя стояло на партитуре, и посвятил произведение ей. Нужно было найти нашу героиню. Называлось множество имен. С мужской стороны наилучшими кандидатами представлялись Талазак, Таскен и Кобале, но в отношении Манон мы затруднялись с выбором. Вспомнили многих талантливых певиц с прекрасной репутацией, но я не видел ни одной артистки, которая подходила бы на эту роль, как я ее представлял, и воплотила бы вероломную и прекрасную Манон с той же задушевностью, какую я в нее вложил.

Однако я все же отыскал мадам Вайан-Кутюрье, молодую певицу со столь обольстительным голосом, что доверил ей копии нескольких отрывков партитуры. Я настоял, чтобы она работала у моего издателя. Но она не стала моей первой Манон.

В то время большой популярностью пользовалась новая опера Шарля Лекока в «Нувоте». Парижанин из парижан, маркиз де Ла Валет как-то вечером привел меня ее послушать. Мадемуазель Вайан, впоследствии мадам Вайан-Кутюрье, превосходная певица, о которой я только что говорил, великолепно сыграла там главную роль. Она меня чрезвычайно заинтересовала. На мой взгляд, она была удивительно похожа на одну юную цветочницу с бульвара Капуцинок. Грустно подумать, но я никогда не говорил с той милой девушкой, но образ ее преследовал меня, воспоминание о ней всегда было со мной: это и была та Манон, какую я видел, та, что стояла передо мной все время, пока я работал.

Увлеченный прелестной актрисой из «Нувоте», я попросил о встрече милейшего директора театра Брассера, человека прямого и искреннего, несравненного артиста.

— Маэстро, — воскликнул он, подходя ко мне, — каким попутным ветром вас сюда занесло? — Знайте же, что здесь вы как дома!

— Я пришел просить вас уступить мне мадемуазель Вайан для моей новой оперы.

— О нет, месье, то, чего вы желаете, невозможно, мадемуазель Вайан нужна мне самому. Я не могу уступить ее вам.

— Это окончательное решение?

— Безусловно. Но, я подумал, что, если вы согласитесь написать оперу для моего театра, то я предоставлю ее в ваше распоряжение, подходит это вам?

На том разговор и закончился, с обеих сторон последовали лишь туманные обещания.

Покуда мы обменивались репликами, я приметил, что блистательный маркиз де Ла Валет заинтересовался некой серой украшенной розами шляпкой, что прогуливалась туда и обратно по фойе. Затем я увидел, как эта шляпка направляется в мою сторону.

— Дебютант уже не узнает дебютантку?

— Хейльбронн! — воскликнул я.

— Она самая.

Появление Хейльбронн напомнило мне о посвящении, которым я отметил первое свое произведение, в котором она также впервые появилась на сцене.

— Вы еще поете?

— Нет. Я достаточно богата. Но, признаюсь вам, мне недостает театра. Я часто сюда прихожу. Ах, если бы найти хорошую роль!

— У меня она есть — Манон.

— Манон Леско?

— Нет. Манон. Этим все сказано.

— Могу ли я ее услышать?

— Когда пожелаете.

— Сегодня вечером?

— Невозможно! Уже почти полночь!

— Как это? Я не могу ждать до завтра! Я чувствую, что в этом что-то есть. Ступайте за партитурой. Я буду у себя (артистка жила тогда на Елисейских полях), открою пианино и зажгу люстру.

Что называется, сказано — сделано.

Я возвратился домой за партитурой. Уже пробило половину пятого, когда я допел последние такты смерти Манон. Хейльбронн была растрогана до слез. Сквозь рыдания я расслышал вздох: «Это моя жизнь… это же моя жизнь!»

И на этот раз, как обычно, мне понадобилось время, чтобы выбрать артистку, которая воплотит мой замысел. На следующий день Карвальо подписал ангажемент. В следующем году, после более чем восьмидесяти представлений, мне сообщили о смерти Мари Хейльбронн.

Ах, кому под силу поведать артистам, как преданы мы их памяти, как мы привязываемся к ним, какой грустью наполняет нас день, когда мы расстаемся навеки! Я предпочел остановить представления, чтобы не видеть в этой роли другую исполнительницу.

Вскоре после этого Опера-Комик погибла в пламени. «Манон» не давали в течение десяти лет. Своим возобновлением она обязана неповторимой, единственной в своем роде Сибилле Сандерсон, спевшей ее снова в Опера-Комик. Она пела и на двухсотом представлении.

А слава «Манон» дожила и до пятисотого. В тот вечер ее пела мадам Маргарита Карре. Через несколько месяцев этой пленительной артистке устроили овацию на 740-м представлении. Да будет мне позволено перечислить здесь прекрасных певиц, также исполнявших эту роль. Назову Мэри Гарден, Джеральдину Фаррар, Лину Кавальери, мадам Брежан-Сильвер, мадемуазель Куртене, Женевьеву Викс, мадам Эдвина и Нико-Вошле, а сколько их было еще! И да простят они мне, что мое благодарное перо не воскресило их имена.

Через две недели после премьеры «Манон» итальянская опера (сезон Мореля) приехала, как я уже говорил, с постановкой «Иродиады», где играли великолепные артисты: Фидес Деврье, Ян де Решке, Виктор Морель, Эдвард де Решке.

Когда я теперь, в 1911 году, пишу эти строки, «Иродиада» продолжает свою сценическую жизнь в театре де Ла Гете (под руководством братьев Изоля), где в 1903 году ее поставили с участием знаменитой Эммы Кальве. На следующий день после премьеры «Иродиады» в Париже я получил следующее письмо от прославленного маэстро Шарля Гуно:

«Воскресенье, 3 февраля 1884.

Дорогой друг,

Слух об успехе вашей «Иродиады» долетел до меня. Однако мне недостает самого произведения. И я восполню эту недостачу как только смогу, вероятно, в эту субботу.

Еще раз поздравляю вас,

Неизменно ваш Ш. Гуно».

Между тем «Мария Магдалина» продолжала шествие по сценам зарубежных фестивалей. Не без гордости вспоминаю я о письме, которое написал мне Бизе за несколько лет до этого: «Никогда еще