забрать двух пассажиров, мужчину и даму, которые непонятным образом умудрились сесть в уголке обеденного зала и наблюдали оттуда все наши безумства. Выходя из поезда, они язвительно отметили с сильным иностранным акцентом: «Эти знаменитые люди очень вульгарны!» Несмотря на недовольство сей пуританской пары, мы ни разу не перешли в шутках и развлечениях границ дозволенного. Двухнедельное путешествие оказалось богатым на происшествия, которые невозможно пересказать, где веселье доходило до бурлеска.

Каждый вечер, когда заканчивались горячие, полные воодушевления встречи с венгерской молодежью, наш обожаемый предводитель Фердинанд де Лессепс, которого во всех венгерских речах называли не иначе как Великим Французом, покидал нас не ранее, чем утверждал распорядок на следующий день. Закончив описывать предстоящую программу, он добавлял: «Завтра утром в четыре часа, одеться торжественно». И на следующий день, поднявшись и одевшись первым, показывал всем пример действительно «великого француза». И когда мы восхищались его необычайно молодым видом, он говорил извиняющимся тоном: «Нужно позволять себе быть юным!»

Среди бесчисленных праздников и увеселений, организованных в нашу честь, объявили о большом представлении в форме гала-концерта в королевском театре Будапешта. Меня и Делиба пригласили дирижировать: каждый должен быть исполнить один акт из своего произведения. Явившись к оркестру, я проследовал к пюпитру с партитурой под крики «ура», звучавшие по-венгерски как «элиен!», чтобы обнаружить там… первый акт «Коппелии», тогда как рассчитывал дирижировать третьим актом «Иродиады». Ничего не поделаешь, черт возьми! Я решительно взмахнул палочкой и руководил игрой по памяти!

Однако приключение на этом не закончилось.

Когда Делиб, принятый с такими же почестями, узрел на пюпитре третий акт «Иродиады» (я спустился в зал и присоединился к нашим товарищам), разыгрался непередаваемый словами спектакль. Мой несчастный друг утирал лоб, вертелся, вздыхал, молил венгерских музыкантов, не понимавших ни слова, дать ему нужную партитуру, но все было бесполезно. Он тоже должен был дирижировать по памяти. В это трудно поверить, но превосходный музыкант, каким был Лео Делиб, оказался совершенно сокрушен этой незначительной помехой.

После гала-концерта мы присутствовали на грандиозном банкете, где тосты следовали один за другим. Один из них я произнес в честь божественного Ференца Листа, который прославил Венгрию своим рождением. Когда пришла очередь Делиба, я предложил ему произносить речь вместе в духе перевертыша, случившегося в театре с нашими партитурами: я говорил о нем, а он обо мне. Это вылилось в череду мало связанных между собой фраз под бешеные аплодисменты наших соотечественников и «элиен!» венгерских почитателей. Добавлю, что и я, и Делиб, и все прочие пребывали в состоянии легкого опьянения, ибо прекрасные венгерские вина — поистине божественные напитки! Нужно совершенно токай…, простите, тронуться умом[16], чтобы не наслаждаться их всепроникающей изысканностью, сладостно-хмельным ароматом.

В четыре утра мы, согласно протоколу, уже были одеты в черные костюмы (мы из них вообще не вылезали) и готовы возлагать венки на могилу сорока венгерских мучеников, погибших в борьбе за свободу своей страны.

Однако посреди всех этих сумасшедших радостей, развлечений, трогательных церемоний я думал о репетициях «Сида», что ждали меня по возвращении в Париж. Оказавшись дома, я обнаружил еще один венгерский сувенир: письмо от автора «Мессы Святого Грааля», произведения, ставшего предтечей «Парсифаля»:

«Уважаемый собрат!

«Венгерская газета» сообщила мне, что вы засвидетельствовали мне свое почтение на банкете французов в Будапеште. Сердечно вас благодарю и остаюсь неизменно ваш,

Ф. Лист.

26 августа 85, Веймар».

Изучением сцен «Сида» в Опере уверенно и на удивление умело руководил мой дорогой директор П. Гайар, мастер своего дела, один из выдающихся артистов театра. С какой невероятной любовью воплотил он мое произведение, сохранив в нем лучшее! И я с радостью исполняю обязанность воздать ему должное! Позже я нашел в нем столь же драгоценного соавтора, когда в Опере ставили «Ариану».

Вечером 30 ноября 1885 года Опера объявила о премьере «Сида», и в тот же вечер в Опера-Комик играли «Манон», число представлений которое перевалило уже за восемьдесят. Несмотря на хорошие новости с генеральной репетиции «Сида», я собрался провести вечер с артистами, исполнявшими «Манон». Излишне говорить, что за кулисами Опера-Комик только и говорили, что о премьере «Сида», что шла в это время полным ходом.

Несмотря на внешнее спокойствие, я был в глубине душе крайне обеспокоен. И потому, как только опустился занавес в Опера-Комик, я, вместо того, чтобы ехать домой, помчался в Оперу. Неодолимая сила толкала меня туда.

Когда я шел вдоль фасада театра, из которого выливалась многочисленная элегантная публика, я услыхал беседу известного журналиста с корреспондентом, стоявшим рядом и настойчиво допытывавшимся об итогах вечера. До меня донеслось: «Это просто уморительно, дорогой мой!» Мягко говоря, взволнованный, я бросился к директорам, чтобы узнать все остальное, и у входа для артистов встретил мадам Краус. Она горячо меня обняла со словами: «Это триумф!» Стоит ли упоминать, что я предпочел мнение этой замечательной певицы. Она совершенно меня утешила.

Я уехал из Парижа в Лион (каким же заядлым путешественником был я тогда!), где давали «Иродиаду» и «Манон». Через три дня после приезда, когда я ужинал в ресторане с двумя добрыми друзьями: Жозефином Сулари, вдохновенным автором «Двух кортежей», и Полем Марьетоном, пламенным фелибром[17], — мне принесли такую телеграмму от Артмана: «Пятое представление «Сида» откладывается по меньшей мере на месяц. Огромное число бронирований отменено. Артисты удручены».

Страшно взволнованный, я рухнул в длительный обморок, сильно встревоживший моих друзей. Ах, дети мои, и кто же может перед смертью сказать, что всегда был счастлив?

Однако три недели спустя «Сид» снова появился на афишах, и я вновь почувствовал себя окруженным вниманием, о чем среди прочего свидетельствовало вот это письмо:

«Дорогой собрат!

Я поздравляю вас с успехом и надеюсь лично аплодировать вам как только это станет возможным. Мой абонемент в ложу возобновится лишь в пятницу 11 декабря. Я прошу вас поспособствовать тому, чтобы «Сида» давали именно в этот день: в пятницу 11 декабря.

Верьте в добрые чувства, что испытывает к вам

Г. д’Орлеан».

Как же я был растроган и горд сим знаком расположения Его высочества герцога д’Омаль! Я всегда с восторгом вспоминаю дни, проведенные в замке Шантильи с коллегами по Институту: Леоном Бонна, Бенжамином Констаном, Эдуардом Детайлем, Жеромом. Каким очаровательно простым было обхождение с нами сиятельного хозяина, какую блестящую образованность и широту познаний проявлял он в беседах. Как привлекателен он был, когда во время встреч в библиотеке Шантильи, мы слушали его, околдованные простодушием, с каким принц рассказывал разные истории, попыхивая трубкой, как часто делал