– Много не надо, всего на один семестр. Уверен, через полгода ему уже дадут стипендию.

– Нам не то что на семестр – на дорогу не хватит, – невесело усмехнулся Лилли-младший.

Помрачнев, профессор ушел ни с чем.

Отчасти дурное настроение Залеского было вызвано тем, что он наткнулся на отказ, но кроме того, в его душе зародились сомнения. В том, что касалось обучения Цзиньчжэня, они с Лилли-младшим еще никогда не сходились во взглядах; Лилли-младший сказал правду или просто нашел отговорку? Залеский склонялся ко второму варианту: слабо верилось, что богачи Жуны остались без денег.

Но это была правда. Профессор не знал, что несколько месяцев назад, с приходом новых времен, материальное положение тунчжэньских Жунов, и без того давно уже шаткое, стало еще хуже, и, кроме старого обветшалого дома да нескольких пустых лавок, у них ничего и не осталось. А несколько дней назад Лилли-младший, знаменитый демократ-патриот, был приглашен на церемонию учреждения городского народного правительства, и прямо на церемонии подарил народному правительству единственный в Ч. торговый дом Жунов – в качестве выражения поддержки новой власти. Со стороны могло показаться, что он пытается подольститься, но это было не так: во-первых, руководство само выразило желание, чтобы он сделал это публично, во-вторых, своим поступком Лилли-младший хотел подать пример и призвать всех умных, образованных горожан поддержать новое правительство. Свойственный Жунам патриотизм Лилли-младшему не просто передался – он в нем преумножился. Его преданность народному правительству, настолько сильная, что он готов был отдать последнее, на «макроуровне» объяснялась его политической осознанностью, а на «микроуровне» – обидами, которые ему нанесли в прошлом гоминьдановцы. Так или иначе, накопленное поколениями Жунов состояние при двух Лилли, старшем и младшем, было раздарено, развалено, разрушено, разделено так, что почти ничего не осталось. Личные сбережения канули в отчаянной схватке за жизнь младшей дочери, оклад с каждым годом становился все скромнее. Лилли-младший и рад был бы отправить Цзиньчжэня за границу, но безденежье связало его по рукам и ногам.

Вскоре Залеский и сам в этом убедился. А именно – месяц с лишним спустя, когда получил письмо от доктора Картера, декана математического факультета Стэнфорда; в письме говорилось, что Стэнфорд готов принять Цзиньчжэня на стипендию, вдобавок Картер вложил в конверт сто десять долларов на дорогу. А все благодаря ходатайству и личному обаянию Залеского: он написал декану письмо на три тысячи слов, и теперь это длинное послание стало для Цзиньчжэня и пропуском к стэнфордской стипендии, и билетом на поезд и пароход. Когда новость дошла до Лилли-младшего, лицо растроганного старика, к радости Залеского, осветила улыбка.

Вопрос с поездкой был уже решен, Цзиньчжэнь готовился провести летние каникулы дома и затем отправиться в путь. Но в последние дни каникул на Цзиньчжэня обрушилась серьезная болезнь, навсегда удержав его на родине…

[Далее со слов мастера Жун]

Воспаление почек!

Этот недуг чуть не убил Чжэня!

Еще в самом начале болезни врач сказал нам, что Чжэнь не выживет, что ему осталось от силы полгода. Все эти месяцы смерть и правда шла за ним по пятам, на наших глазах тощий Чжэнь стремительно превращался в толстяка, при этом его вес не увеличивался, а наоборот, уменьшался.

Это была отечность! Воспаление почек превращало тело Чжэня в тесто для булки на пару, и это тесто непрерывно бродило, разбухало, одно время он раздулся так, что стал пышнее и мягче ваты, казалось, надавишь пальцем – и проткнешь. То, что Чжэнь выкарабкался, врач назвал чудом, а по-моему, он все равно что прошел через смерть: почти на два года больница стала для него домом, поваренная соль – ядом, смерть – наукой для изучения, деньги на дорогу в Америку – частью средств на лекарства, а стэнфордская стипендия, диплом, ученая степень, блестящее будущее – далекой-предалекой мечтой. Своей помощью Залеский хотел изменить жизнь Чжэня к лучшему, а добился только двух вещей: во-первых, к нашим накоплениям, скудневшим день ото дня, прибавились сто десять долларов, а точнее, на сто десять долларов сократились наши расходы; во-вторых, мы перестали сомневаться в его порядочности.

Поступок Залеского снял с него все подозрения, доказал, что он искренне любил Чжэня. Если бы Залеский и правда хотел использовать Чжэня, он точно уж не стал бы ломать голову над тем, как отправить того в Стэнфорд. В мире нет тайн, время раскрывает все секреты. Секрет Залеского заключался в том, что он отчетливее других разглядел удивительные математические способности Чжэня. Может быть, он увидел в Чжэне собственное прошлое, и так же, как свое прошлое, полюбил – бескорыстно, непритворно, всерьез.

К слову, если он в чем и обошелся с Чжэнем несправедливо, так это в истории с математическими шахматами. Эти шахматы потом прославились на Западе и стали излюбленной игрой многих математиков, только назывались они уже не «математические шахматы», а «шахматы Залеского». Научные журналы тогда пестрели хвалебными статьями, «шахматы Залеского» даже ставили в один ряд с теорией игр фон Неймана, величайшего математика двадцатого века: создание теории игры с нулевой суммой для двух игроков фон Неймана – знаковое событие в сфере экономики, изобретение «шахмат Залеского» – знаковое событие в военном деле, и, хотя у них нет особого практического применения, их теоретическая значимость необычайно высока. Кое-кто утверждал, что Залеский с его талантом мог стать главным соперником или соратником самого фон Неймана, но с тех пор, как он стал работать в университете Н., он не внес практически никакого заметного вклада в науку; новые шахматы стали его единственным успехом, единственным громким достижением.

Но, как я уже говорила, шахматы сначала назывались математическими, придумали их двое, Залеский и Чжэнь, и на 10 % авторское право принадлежало Чжэню. Залеский переименовал игру, назвал в свою честь – отобрал у Чжэня его право, присвоил себе. Это было нечестно. Такова была плата за прежнюю любовь Залеского к Чжэню… [Продолжение следует]

9

В тот день, ранним летом 1950 года, шел дождь; он зарядил еще накануне вечером, да так и не утихал, крупные, размером с горошину, капли стучали по черепице: то пам-пам-пам, то так-так-так, словно сам дом носился под ливнем точно сороконожка. Звук менялся с ветром, когда ветер поднимался, дождь барабанил пам-пам-пам, и, вторя ему, дребезжала, грозясь развалиться на части, оконная рама. Из-за шума Лилли-младший всю ночь не мог уснуть, от бессонницы сознание было нестерпимо ясным, разболелась голова, опухшие глаза жгло. Слушая в темноте звуки дождя и ветра, он отчетливо ощутил, что и