Какое– то время Хащ молчал, словно обдумывая все «за» и «против».

– Я понимаю, – мягко сказал я ему, – от мысли, что можно на халяву заработать сто тысяч долларов, нелегко отказаться. Это не просто. Но придется. У вас ничего не получится – стоит ли увеличивать печали?

Когда Хащенко посмотрел на меня, взгляд его был довольно осмысленным.

– Что вы хотите знать? – спросил он.

– Все! – ответил Грязнов. – Все, что вы знаете об Адвокате.

Хащенко кивнул.

– Хорошо, – сказал он.

В сущности, нового в рассказе Хащенко было мало. Что-то нам было известно и до него, кое-что оказалось новеньким. Но такого, что помогло бы нам сдвинуть следствие с места основательно, мы не услышали.

– Тебя подбросить до прокуратуры? – спросил меня Грязнов.

– Да уж, будь добр, – ответил я. – Свою машину я отпустил, пока тебя ждал.

– Что скажешь?

– О Хащенко? А что о нем говорить? Ничего интересного.

– Не скажи, – задумчиво проговорил Грязнов. – Есть кое-что достойное внимания. Тревожит он меня.

– И что это?

– Пока не знаю, – пожал Слава плечами. – Но… зацепило что-то.

– Ну-ну, – сказал я.

Оперативно-следственная спецгруппа под кодовым названием «Пантера» работает на удивление легко и эффективно – тьфу-тьфу, чтобы не сглазить! Во всяком случае, все документы, архивные данные и прочие важные бумаги попадают ко мне на стол легко, без обычных проволочек и радуют меня своей полезной информацией.

Я корпел над этими бумагами, пытаясь обнаружить зацепку, которая помогла бы мне найти ответ на один важный вопрос, когда позвонил Грязнов. Был уже поздний вечер.

– Турецкий, – сказал я, подняв трубку.

– Должен сообщить тебе кое-что, – сказал Грязнов. – Помнишь, я говорил про Хащенко – зацепило меня, мол, что-то.

– Помню.

– Я все никак не мог определить точно, что же это такое. Я словно что-то знал, чувствовал, но не мог сформулировать…

– В общем, у тебя было предчувствие. Я помню: что-то тебя тревожило, – сказал я.

– Он мертв, Саша.

Я помолчал и после паузы спросил:

– Это дело рук Портнова?

Грязнов ответил:

– Вроде бы нет.

– Что еще за «вроде бы»? Курица либо несется, либо нет. Портнов или не Портнов?

– Это самоубийство, Саша.

– Ты уверен? – спросил я.

– Материалы я тебе пришлю, как только все будет готово. А пока могу только прочитать записку. Посмертную.

– Читай.

Грязнов прочитал мне в трубку:

– «Лешка, прости. Жизни не было у меня, нет и не будет. Я сам во всем виноват. Больше никто. Не повторяй моих ошибок. Отец».

– Кто обнаружил тело?

– Я, – ответил Грязнов.

– Что?!

– Я, – повторил он. – Он позвонил сюда, сказал, что его фамилия Хащенко и что Грязнов сразу возьмет трубку, когда узнает, что он звонит. Так и было, я взял. Он сказал мне, что по факту его смерти, он это знает, будет следствие, так вот он меня предупреждает, что сам лишает себя жизни. Я стал ему что-то горячо говорить, короче, уговаривать, чтобы не делал глупостей, но он бросил трубку. Естественно, я захватил с собой пару сотрудников и бросился сразу к нему. Когда приехали, на звонок никто не отвечал. Мы взломали дверь. Он застрелился, Саша. Из охотничьего ружья. Из обоих стволов. Ему снесло полбашки. А соседи выстрела не слышали, представляешь?

Я молчал. Слава спросил:

– Что ты молчишь?

Я ответил:

– Смерть есть смерть. Я представляю, с какими мыслями он нажимал на оба курка.

Грязнов спросил:

– У тебя есть вопросы ко мне?

– Нет.

– Тогда пока.

– Пока.

Услышав в трубке короткие гудки, я медленно положил ее на рычаг. И уставился прямо перед собой.

Смерть есть смерть.

И я знал, что эта смерть – не последняя.

Чувствовал…

Со временем к банде Портнова присоединились еще два человека. Точнее, это Феликс их присоединил. С кадрами своей небольшой, но мобильной группы он работал основательно и серьезно.

Первым из этих двоих был Ремизов Вячеслав Никандрович, сосед по дому. Вообще, это было не в правилах Портнова – выбирать себе напарников среди соседей. Но Вячеслав Никандрович – случай особый.

Когда– то он, как и отец Феликса, работал в НКВД-МГБ. Незадолго до смерти Сталина, когда была последняя чистка, и Портнова-старшего и Вячеслава Никандровича Ремизова уволили из органов. Они считали, что им повезло, могло быть и хуже.

Хотя никогда нельзя знать наперед, что в таких случаях хуже, а что лучше.

Может быть, если бы их посадили, случилось то, что в конце концов произошло.

После увольнения вели себя Портнов и Ремизов по-разному. Ремизов сжал себя в кулак и, стараясь не попадаться лишний раз на глаза знакомым людям, устроился работать сторожем в какое-то общежитие. А Портнов-старший – запил. По этой причине он очень скоро превратился в проклятие семьи и сгорел в считанные годы. Смерть его принесла Феликсу облегчение.

Ремизов жил в соседнем подъезде. После смерти Портнова-старшего он наведывался в его семью каждый месяц. Это были странные посещения.

Сосед коротко здоровался, проходил на кухню и молча сидел там два часа. Мать Феликса, Софья Соломоновна, поначалу пыталась разговорить гостя, рассказывала ему всякие новости, но Вячеслав Никандрович ни разу не проронил ни слова. Сначала это озадачивало Софью Соломоновну, потом злило, потом пугало, а потом она привыкла. В итоге Ремизов приходил, ему открывали дверь, молча впускали на кухню, ставили перед ним чай с какой-нибудь булочкой и занимались своими делами. Знали: через два часа он встанет и уйдет. Посидит, помолчит и уйдет. И семнадцатилетний Феликс и Софья Соломоновна так привыкли к этим ежемесячным посещениям, что, когда однажды он не пришел – а приходил он первого числа каждого месяца, – забеспокоились, и Феликс отправился к соседу узнать, в чем дело. Оказалось, что Вячеслав Никандрович простудился и с высокой температурой лежит в постели. Но первого числа следующего месяца он пришел и привычно проследовал на кухню.

Шли годы, и никто уже не пытался разговориться с ним, выяснить, что же его так тянет к ним на кухню. Приходит – пусть приходит. Лучше Ремизов два часа в месяц, молчаливый и твердокаменный, чем Портнов-старший двадцать часов в сутки, пьяный, грязный, вечно орущий.

В тот день Ремизов пришел к ним четырнадцатого числа. Он и первого тоже приходил, но теперь был более, чем всегда, странным. Чай не пил, вздыхал, что-то порывался сказать: