когда резко покрасневшая Звезда Давида впилась в Альбуса Дамблдора, заставляя того громко и отчаянно кричать. Подобное наказание было вдвойне показательно, ибо сохранилось только в легендах.

— А теперь, европейские маги, выбирайте, — хмыкнул Коэн. — Или вы ставите Британию на место, заканчивая то, что там сейчас происходит, или мы применим Печать Соломона!

— Дайте нам неделю, — попросили из зала. Вычеркивать всю Магическую Британию было чревато для экономики и контрактов.

— Наш народ дает вам неделю, а после… — Коэн не договорил. Все было понятно и так.

Израильтянин говорил от имени своего народа, что обычно не делалось. Чтобы так говорить, мало было иметь на это право. Надо было еще обладать и силой, верой, да много чем. Европейские маги этим похвастаться не могли, разве что русские, но европейцы русских таковыми не считали, о чем Коэн, разумеется, знал. Закончив здесь, маг подумал о том, что нужно девочке рассказать о родителях, да и Гарри…

***

Гермиона все чаще ловила себя на мысли о том, что хочет уехать отсюда. Вспоминая родителей, Гермиона чувствовала, что просто не сможет довериться маме, для которой существовало ее мнение и неправильное, и папе. С папой все было сложнее — он вроде бы любил Гермиону, но при этом никак ее не защищал. Именно это ощущение абсолютной беззащитности преследовало девочку все детство, оно было таким же, как… Как в лагере. То ли дело сейчас…

— Гарри, я поняла, — тихо произнесла сидевшая в объятиях мальчика Гермиона. — Мое детство было, как у тебя… Меня не били… так. Но все детство было очень жутко.

— Но у тебя же родные родители? — удивился Гарри. — Зачем они так с тобой обходились?

— Для моего блага, — горько произнесла девушка. — Папа просто не защищал, а мама… — она тихо заплакала.

— Родная моя, не надо плакать, — принялся уговаривать ее юноша. — У нас все будет хорошо, они больше не имеют власти над тобой. Мы теперь у нас есть.

— Мы есть, — кивнула Гермиона, потянувшись губами. Девушке очень понравилось целоваться.

— Пойдем гулять? — предложил Гарри, на что Гермиона с готовностью кивнула.

Им уже разрешили гулять на лужайке посольства, где с улицы обоих увидеть было невозможно, а сотрудники посольства за сердце хвататься при виде подростков уже перестали. Гермионе очень нравилось гулять. За мощными стенами ездили машины, ходили люди, а здесь было мирно и спокойно. И абсолютно, совершенно безопасно, потому что теперь ее защищали. Она уже не была абсолютно беззащитной, отчего радовалась каждый день.

О родителях Гермиона не думала. Иногда девушка корила себя за это, но после лагеря просто не могла называть маму мамой — ей постоянно чудилась Мария с плетью. Снившаяся ей ночами женщина, заставлявшая снимать все с себя, чтобы не пачкать кровью и избивавшая до полусмерти, по потери сознания, отчего Гермиона кричала каждую ночь, почти срывая горло криком и только зелье хоть немного помогало.

Одевшись, молодые люди поднялись на лифте, чтобы выйти на улицу. Не по-осеннему светило солнце, по небу бежали облака и ни о чем плохом думать не хотелось. Думать вообще не хотелось, хотелось бегать и прыгать, но пока еще было нельзя. Доктора очень четко рассказали, что можно, а чего делать совсем нельзя, поэтому пока надо было терпеть.

— Сегодня пятница, — напомнил Гарри, улыбающаяся девушка кивнула ему — она уже знала, что это значит.

— Гуляете? — поинтересовалась Рива, подходя сзади.

— Да, Рива, — солнечно улыбнулась Гермиона, сразу же оказавшись в объятиях женщины.

— Вот и молодцы, — кивнула ребецин. — А я вас хотела позвать кушать, но еще немного это подождет.

— Рива… — девушка не знала, как сформулировать то, что она чувствует. — Скажи, а почему я тебя чувствую родней и ближе, чем… чем моя мама?

— Так бывает, мэйделе, — ответила Рива, уже, в общем-то зная, почему. Но женщина не хотела гасить эту улыбку, принося плохие новости девочке. Гермиона что-то почувствовала, решив, тем не менее, промолчать.

После прогулки был обед, во время которого уже можно было почти все, ну а потом утомившиеся Гарри и Гермиона отправились в кровать. Рива пришла к ним, чтобы посидеть с детьми, у которых не было никого, кроме народа. Маму девочки, как оказалось убили, отец неожиданно сошел с ума, в буйстве своем устроив стрельбу у дворца, насилу скрутили. У мальчика родителей тоже не было. Но девочке тепло нужно было сильнее, это Рива видела очень хорошо. Гермиона вся тянулась к теплу, а мальчик привычно жил для нее. Если подумать — это очень страшно… Но ничего с этим сделать было нельзя.

***

С того дня, когда не стало мамы, Луна Лавгуд будто погрузилась в себя. Папа сначала горевал, потом начал пить виски. Когда он был пьяным, то обвинял девочку в смерти мамы, отчего становилось все тяжелее на душе. Соседские Уизли оскорбляли ее, а в школе… В школе Луну почему-то невзлюбили. У нее воровали вещи, заставляли ходить почти голой и очень больно били. Правда, за что, девочка не понимала.

Жаловаться было бесполезно. Первая же попытка пожаловаться декану привела Луну в Больничное крыло. Профессор Флитвик покивал и сказал, что все образуется, а вот вечером в спальню ворвалась староста. Она сорвала с Луны всю одежду, а потом… Потом было Больничное крыло, а вот Луна ничего не помнила, кроме очень сильной, всепоглощающей боли.

Эта боль стала ее постоянной спутницей в Хогвартсе, а дома был пьяный папа. Слава Мерлину, Ксено дочь не бил, но каждое его слово ранило больнее, чем боль в Хогвартсе. Луна чувствовала, что потихоньку сходит с ума, но тут возрождение Волдеморта заставило старосту почему-то притихнуть. Хотя почему, мисс Лавгуд поняла — староста была полукровкой, а Луна считалась чистокровной.

Но теперь папа решил бороться с силами зла посредством журнала, что создало проблемы девушке — та боль, что была раньше, оказалась не такой сильной по сравнению с Круциатусом, которым ее награждали подкарауливавшие Луну слизеринцы. И у девушки возникло ощущение, что все происходит не с ней.

Видимо папа наступил кому-то на больную мозоль, потому что, когда луна ехала на свой шестой курс, вдруг стало темно, а когда девушка снова открыла глаза, она оказалась в какой-то клетке, привязанной и без одежды. Казалось, хуже быть не может.

— Ты здесь для того, чтобы твой отец перестал печатать свою ересь,