К вечеру второго дня поисков матушка предложила расклеить объявления, а мы с Кортиком задумчиво посмотрели в окно на мусорный контейнер по ту сторону дороги.

– Когда мусор вывозили? – спросил Кортик.

В этот раз мы запаслись фонариками и респираторами, которые родители Кортика оставили в Надоме для личного пользования. Мы надели старую одежду и под ошарашенным взглядом матушки натянули резиновые перчатки, в которых она мыла сантехнику. Кортик – зеленые, а я – желтые. Мы шли на дело не таясь. Кортик с жутким лязгом откинул крышку контейнера и полез внутрь. Он собирался копаться в нем, пока не осмотрит все до единого пакета, даже если для этого их придется выкидывать наружу. Я собирался вместе с ним свалиться в мусор и рыться в нем, но как только подтянулся, сразу завис глазами на черном полиэтиленовом пакете, перетянутом банковской резинкой.

Кортик вылез с тяжелой ношей и медленно-медленно снимал резинку.

Дышать через респиратор было трудно. Когда мы открыли пакет и заглянули в него, мы сразу сняли респираторы, чтобы уровнять сбившееся дыхание и заглотнуть побольше свежего воздуха – так было легче удержать слезы.

Грубо говоря, в этом пакете, как и в предыдущем, были куски мяса и кости. Почему мы с Кортиком поняли, чье это мясо? По ошейнику. Там лежал ошейник Улисса, и все остальное мы уже не рассматривали.

Кортик шел к дому впереди меня. Вдруг он резко развернулся, я еле успел затормозить, чтобы в него не врезаться.

– Матушке – ни слова, – приказал он.

Я понял, что Кортик собирается что-то предпринять. Мне, конечно, в голову не могло прийти, что он будет стрелять в немца. Я был так зашиблен смертью Улисса, что предался страданиям весь, целиком, и на месть сил не осталось. А Кортик стал голодным духом, мучимым голодом и жаждой. Он отнес пакет в сарай. Вышел оттуда с лопатой. Я осветил место фонариком, Кортик с остервенением стал копать под яблоней у сарая и за несколько минут вырыл довольно большую яму. Потом вдруг застыл и с беззащитностью подранка в голосе спросил:

– А где шерсть? Почему мы вылезли из мусорника?

– Ее там нет, – уверенно ответил я.

– А где она?

– Там же, где и петушиные перья.

Он продолжил остервенело копать землю.

– Хватит уже, – попросил я.

Кортик осмотрелся. Воткнул лопату, сходил за пакетом.

– Ты заметил? Ни капли крови. Крови нет.

– Кровь можно смыть, – через силу произнес я непослушными губами.

– Или собрать и выпить! – уверенно продолжил Кортик.

От дома к нам шла матушка. Кортик поспешил засыпать пакет землей.

– Наш мальчик умер, да? – спросила матушка издалека.

– Да, – кивнул Кортик. – Мы его похоронили. Нужно будет завтра камень положить.

– Кто-то же его сбил, – вздохнула она. – Он никогда не бегал за машинами. Только что подстригли… Какие беспощадные люди здесь живут. Могли его у дороги оставить, чтобы мы сразу нашли, зачем же в мусор бросать?..

– Эта ложка серебряная? – спросил Кортик на следующий день за завтраком.

На белой скатерти на блюдцах стояли три яркие синие чашки с золотыми цветами. Такой же чайник с отбитым носиком, молочник и сахарница – все, что осталось от сервиза бабушки Соль.

– Серебряная, – ответила матушка.

– А эта?

– Эта – мельхиоровая. Пей чай, остынет.

– А как ты их отличаешь? – спросил Кортик.

– Съешь пирожок, скажу.

Кортик поспешно заглотил пирожок с творогом.

– Серебро матовое, а мельхиор более блестящий. Вот здесь, посмотри, видишь, у серебра есть проба…

Неделю Кортик почти не разговаривал, вечером засыпал, как каторжник с каменоломни – мгновенно, с тяжелым дыханием. В воскресенье он попросил меня показать, где в доме немца я видел книжку в подзорную трубу. Я показал.

– Наверху он шторы не задергивает… – задумался Кортик.

Той же ночью матушка разбудила меня и спросила:

– Он колется или нюхает, как думаешь?

– Все в порядке, – отмахнулся я.

– Икар сильно изменился. Он стал сам не свой, нервный, чуть что – кричать. Никогда на меня не кричал, а тут… Что я такого спросила? Не видел ли он серебряную ложку. А он как заорет: «Не твое дело, это ложки моей бабушки, что хочу, то с ними и делаю!»

– Он в порядке, не беспокойся.

– Тиль, скажи мне правду, умоляю! Я не могу потерять этого мальчика. Я столько сил в него вложила, он мне…

– …как родной! – закончил я за нее. – Не обращай внимания, он влюблен в учительницу русского языка, у них будет ребенок, – сказал я.

А что еще я мог сказать? Что Кортик собирается убить немца-вампира с Черной дачи серебряной пулей, которую выплавил из ложки в тигле на газовой плите? С третьего раза у него получилась вполне приличная пуля, и ожог на левой руке уже заживает. Что еще? Что он не ходит в колледж пятый день – учится метко стрелять в тире?

– Ребенок?.. Божемой-божемой-божемой!! – закричала моя матушка и побежала звонить адвокату.

– Ерунда! – ответил он ей по телефону в половине третьего ночи. – Учительнице русского языка пятьдесят пять лет. Но все равно спасибо за беспокойство.

Рано утром адвокат перезвонил. Он попросил к телефону меня.

– Рассказывай, что у вас происходит?

– Пропал пудель, а потом мы с Кортиком нашли…

– Я знаю, что пуделя сбила машина, – перебил, как обычно, адвокат. – У твоей матушки есть реальные причины для беспокойства?

Слово «реальные» он выделил с особым усердием. Меня это почему-то разозлило.

– Я не знаю, я не психоаналитик.

– Допустим, – согласился адвокат. – Просто ответь, есть ли у Кортика причины для глубокой депрессии?

– Как вам сказать… Он нашел в мусорном баке останки нашего пуделя – внутренности и еще много чего разного. Ошейник прилагался. Мы эти останки похоронили. Может быть, то, что вы называете депрессией, просто размышления о том, каким должен быть автомобиль, сбивший собаку и содравший при этом с нее шкурку? Такая причина вас устраивает? Кстати, шкурку мы так и не нашли. Каким будет ваш следующий вопрос, маэстро?

– Кортик часто говорит с бабушкой по телефону? – спросил адвокат вместо «где именно вы нашли останки пуделя?»

– Не думаю, – после долгого молчания ответил я. – Что вам сказала бабушка Соль?

– Ох… – адвокат тяжко вздохнул. – Она сказала, что по моей милости из Гамбурга выслали представителя русского посольства Мишку Кузина. Якобы он заплатил местному чиновнику за какой-то важный документ из архивов немецкого бундесвера, это раскрылось, и Мишку выслали. Это может означать нечто важное в ее вечных поисках сокровищ, а может ничего не значить. Я знаю Михаила, я ему звонил, но он отказался говорить со мной на эту тему. У него большие неприятности, а когда я заговорил о теще, Кузин очень нервно потребовал: «Не сыпь свою Соль на мои раны!» Ты что-нибудь понимаешь? Она ведь похлеще любого наркотика – так затянет в свои сети, что не выбраться даже со здоровым юношеским дебилизмом Икара.