На других фронтах между тем удалось одержать несколько негромких побед. Главным инициатором их был Дэвид Саломонс, богатый брокер голландского происхождения, чьи предки поселились в Англии в середине XVIII века. Его отец Саломон Леви, судя по описанию современника, был довольно знакомым персонажем в Сити и окрестностях: «Саломонсы известны своими связями с голландскими финансами. У отца… была примечательная, характерно еврейская наружность, и, более того, он больше походил на бродячего старьевщика, чем на купца и менялу. Глядя, как он ковыляет по Бартоломью-Лейн к своей конторе в Шортерс-Корт на Трогмортон-стрит, сгорбив спину, с клюкой и коротко стриженной седой бородой, можно было подумать, учитывая, что одет он прилично, будто кто-то из уважаемых обитателей Катлер-стрит или Розмари-Лейн направляется к своему брокеру, чтобы вложить какую-нибудь мелочь. Даже имея такую незаурядную внешность, старший мистер Саломонс ни в коей мере не относился к скрягам. Он щедро давал деньги друзьям, помогал многим нуждающимся и считается добросердечным и великодушным человеком».

Дэвид, родившийся в 1797 году, унаследовал от отца доброе сердце и великодушие, хотя и не внешность. В возрасте двадцати семи лет он женился на Жанетт Коэн, внучке Леви Барента Коэна, племяннице Натана де Ротшильда и Мозеса Монтефиоре, одной из самых завидных наследниц в Англии. Церемонию провел на лужайке дома невесты в Кэнонбери главный раввин Соломон Хиршель. Монти провозгласил тост за жениха и невесту, и Саломонс ответил. Хотя его представительная внешность сразу же обращала на себя всеобщие взгляды, его речи порой заставляли их отвернуться. «Мистер Саломонс допускает только одну ошибку, – писал современник, – а именно мнит себя оратором. При статном росте и лице, говорящем о некотором уме, его врожденный недостаток, который заключается в голосе, больше напоминающем писк дешевой дудки, нежели человеческую речь, – это такое препятствие, которое, боюсь, ему никогда не преодолеть». Однако, как оказалось, это препятствие он преодолевал с настоящим апломбом.

Саломонс унаследовал одно состояние, женился на втором и увеличил оба благодаря собственной предприимчивости. Он поступил на биржу в 1823 году, стал акционером Lloyd’s и приобрел некоторую известность как авторитет по акционерным банкам.

С 1709 года банки, за исключением Банка Англии, могли действовать только в виде партнерств, и в итоге во время финансового краха 1825 года все они рухнули, словно кегли, утянув за собой друг друга. В 1826 году после упорной кампании, в которой участвовал и Саломонс, правительство приняло акт, разрешающий открытие акционерных банков в радиусе более 65 миль от Лондона. В следующие семь лет создался значительный антагонизм между Банком Англии и этими загородными банками, которым не терпелось перебраться в Лондон. Саломонс предложил разделить сферы действия: Банк Англии остается банком для банкиров, а другие отказываются от права (которым пользовались до сих пор) выпускать банкноты. Некоторые его идеи вошли в Закон о банковской хартии 1844 года.

Саломонс был среди основателей и, может быть, одним из самых влиятельных первых директоров Лондонского и Вестминстерского банка (предшественник Вестминстерского банка). Он открылся сразу же, как только акционерным банкам разрешили работать в Лондоне в 1833 году, и год спустя распахнул свои двери для публики. За несколько десятилетий он превратился в национальный банк. Саломонс был его президентом с 1859 по 1867 год.

Формально у Саломонса не было экономического образования, но он обладал интуитивным пониманием сложного характера денег и денежного рынка. Он много писал по экономическим вопросам, в том числе операциям акционерных банков, хлебных законах, колебаниях на денежном рынке и финансировании железных дорог. Акционерный принцип отнюдь не был общепризнанным, и Саломонса часто просили разъяснить его и с теоретических, и с практических позиций, и в нем поражает сочетание простого здравого смысла и необычайной дальновидности.

В 1858 году его пригласили выступить перед выборным парламентским комитетом по поводу действия Закона о банках. В предыдущем году произошел серьезный валютный кризис, и оказалось, что в законе 1844 года есть недостатки. Экономику продолжали сотрясать безумные бумы и громкие крахи. Саломонс встал на защиту закона: «Я полагаю, что коммерческий мир нельзя оградить от последствий длительного периода процветания и успеха. Я полагаю, что люди, которые много лет получают большую прибыль и ведут крупный бизнес без потерь, становятся настолько безмятежны и чрезмерно самонадеянны, что начинают думать, будто не могут понести никаких убытков; поэтому, как мне кажется, никакой человеческий институт не может заставить человека быть осмотрительным».

По его мнению, наилучший выход – это дать Банку Англии полномочия расширять или сокращать выдачу кредитов, дабы регулировать темпы экономики.

Как сказала газета «Таймс» после смерти Саломонса, Вестминстерский банк своим выдающимся успехом «и еще более акционерные банки Лондона своим развитием и важностью в большой мере обязаны его неустанной заботе и вниманию».

«Ко времени его кончины, – отмечал историк Вестминстерского банка, – эта акционерная банковская система, для становления которой он приложил так много усилий, уже успела заявить о себе на финансовом рынке и приобрести репутацию, которую уже никогда не потеряет».

У Саломонса было множество коммерческих интересов, в том числе он был директором Южноавстралийской земельной компании, попечителем Лондонской ассоциации страхования жизни и председателем Редингской, Гилфордской и Рейгетской железной дороги.

Его интерес к эмансипации носил менее академический и более непосредственный характер, чем у Исаака Лиона Голдсмида. У него были политические и общественные амбиции, которых он не скрывал. Те барьеры, которые затрагивали других только в теории, для него были личными преградами. Однако он разделял с Голдсмидом и Монтефиоре заботу о правах евреев. Он был активным прихожанином Новой синагоги, щедро жертвовал на ее благотворительность и заседал в Совете представителей. Его глубоко взволновало Дамасское дело, он помогал организовать протесты и подготовил подробную брошюру по этой теме. Его всерьез интересовали проблемы еврейского образования, и он активно старался улучшить условия жизни и поднять статус своих единоверцев, хотя и не сравнялся в этом с Монтефиоре. Иными словами, честолюбие не было его единственным или даже главным мотивом.

Каждый раз, поднимаясь на очередную ступень общественной лестницы, он чувствовал, что ведет за собой всех евреев. И это в самом деле было одной из причин, почему он сталкивался с таким мощным сопротивлением.

В свои первые годы в Сити Саломонс стал свидетелем некоторых незначительных реформ. После 1828 года был снят лимит на число брокеров-евреев. С 1831 года евреям ничто не препятствовало пользоваться всеми правами граждан Сити, и в том же году он вошел в компанию Coopers. Ливрейные компании[30] лондонского Сити когда-то были гильдиями ремесленников и торговцев, но к XIX веку уже утратили всякие признаки этого скромного происхождения и превратились в элитарные клубы банкиров и коммерсантов – правящую касту, из которой выходили олдермены[31] и мэры города.