зала, где принимались гости. Тут обитатели дерева соорудили небольшой храм, посвящённый Шиве, с его статуэткой. Далее ступенями тянулись вверх следующие площадки, служащие жильём и хозяйственными помещениями. Крона баньяна образовывала что-то вроде крыши-шатра, поэтому тут можно было существовать даже во время страшных летних муссонов, когда дождь представляет собой сплошную стену с видимостью в несколько метров. На одной из площадок стояла унылая корова, а рядом лежал сноп травы, которую она вяло жевала. Вокруг на ветках болтались тряпочные мешки, в которых отвешивался творог из скисшего молока вышеозначенной коровы. Полы во всех помещениях были сделаны из утрамбованной смеси навоза от той самой коровы с той самой травой. Возле храма сидел в позе лотоса немолодой индиец с красными глазами, вокруг него расположилась группа молодёжи с белым, но подзагорелым цветом кожи. Они были непривычно одетыми, лишь некоторые голыми по пояс. С полузакрытыми глазами они что-то читали полушёпотом, по всей видимости, молитву, слова мантра я тогда ещё не знал. Нас они, естественно, заметили, но большого энтузиазма не проявили. Так как занимались серьёзным делом. Когда молитва закончилась, гуру (или, как нам потом объяснили, называть его принято — баба, с ударением на последний слог, то есть святой человек) взял лежащую перед ним большую глиняную трубку, обмотанную с одного конца грязной тряпкой, приложил её к голове, потом к сердцу. И, наконец, ко рту, задрав голову, чтобы она смотрела в крону баньяна. Тут же молодой парень, сидящий по правую от него руку, в армейских брюках и бандане на голове, чиркнул бензиновой американской армейской «зиппо». Поднёс к верхнему концу трубки, давая прикурить. Наша компания в цивильных шортах стояла немного в стороне, наблюдая эту картину.

— Что принесли? — обратился, наконец, гуру к моему отцу на непривычном для индийца чистейшем английском языке. Видимо, в нём он углядел старшего группы или просто тот стоял ближе всех. Я тем временем начал осваиваться и пошёл к площадке с коровой. Отец непонимающе глянул на Альбукерке. Тот засунул руку в карман брюк и вытащил оттуда спичечный коробок. Он передал его моему папе, жестом показав, что надо отдать странному человеку с красными глазами. Баба раздвинул коробок и вытащил оттуда размером с сам коробок квадратный брусок, напоминающий аюрведическое мыло, только коричневого цвета.

— Вот это по-нашему, по-гоански, — произнёс он, а окружающие одобрительно закивали.

Честно сказать, я не помню уже деталей, происходящего далее, так как больше меня интересовала корова. Возле которой я и провёл всё время, пока взрослые тусовались с группой хиппи. Слышались темпераментные разговоры и осуждение американских действий во Вьетнаме.

Раздавался смех, пахло благовониями и прочим дымом. Появилась гитара и начались песни. Почему то в основном группы «Битлз». Так продолжалось в течение пары часов. Я тем временем покормил корову. И проследовал далее, разглядывая жилище детей-цветов. Похожих площадок с утрамбованным полом из навоза тут было несколько. Они явно служили спальными помещениями, если судить по матрасикам и цветастым одеялам, разбросанным в определённом порядке. Пространство вокруг было облагорожено для создания большего уюта и украшено, насколько это возможно. Тряпочки, ленточки, фотографии различных людей, в том числе и Джона Леннона, а также других известных в те времена музыкантов, пацифистские знаки и индуистская свастика. Всё это хаотично и мило было закреплено среди корней баньяна и перемешивалось в общую кучу. Мне было ужасно интересно. Копаться в этом примерно такой же кайф, как у современного ребёнка, попавшего в магазине ИКЕЯ, в детскую игровую комнату. Только тут всё было гораздо ближе к природе и никакого пластика. По прошествии времени меня позвали, так как надо было возвращаться в цивилизацию, и сделать это необходимо дотемна. Взрослые пообнимались с лесными жителями на прощание. Оставили им ещё какие-то сувениры в виде денег и сигарет. Потом, довольные, побрели вниз, смеясь и неестественно живо обсуждая новых ярких, но мимолётных знакомых. Когда мы спустились вниз, то набрали с собой запас воды из криницы. Она была чистейшая и очень вкусная. Далее искупались в разных водах двухстороннего пляжа и, проявив чудеса эквилибристики, выбрались к берегу возле посёлка Арамболь. В автобусике часть взрослых уснула, часть обсуждала произошедшее и делилась впечатлениями дня. Удивлялись молодому австралийцу, который играл на гитаре и даже спел несколько слов на русском языке. Поражались залечивающему физические и душевные раны американцу, что ещё полгода назад чуть не погиб во Вьетнаме, видимо, поэтому теперь и стал пацифистом. Много было разговоров на темы, в которых я уже (или ещё) ничего не понимал. Мы проезжали какие-то чахлые деревеньки, то приближаясь близко-близко к воде, то забираясь в дремучие джунгли, когда ветки скребли по бортам машины. Дальше выехали к местности, состоящей из нескольких довольно больших деревень, которая находилась в месте впадения уже знакомой нам реки Чапоры в океан. Местность эта имела умилительное название Моржим. По краям просёлочных дорог были расстелены куски брезента, на которые рыбаки рассыпали свой улов для сушки. Запах стоял невообразимый. Разнообразие будущего аналога нашей воблы тоже воодушевляло. От малюсенькой рыбки и крупных креветок до среднего размера рыбы, похожей на волжскую чехонь. Нам хотели показать самый большой в Индии роддом морских черепах, что располагался на отмели в устье реки. Глянули мы на него мельком, ибо привыкнуть к сладковато-тошнотному запаху сушащихся море продуктов, стоящему над местностью, было невозможно. Мы коротенько отметились на побережье и сразу поспешили к последнему, уходящему на другой берег парому этого дня. А запах рыбы был настолько сильным, что впитался в одежду и не выветривался потом ещё несколько дней. Он ещё ощущался вплоть до того момента, когда дома в Дели мы клали бельё в стиральную машину. Знал ли я тогда, что с этим смешным по названию посёлком Моржим мне придётся увидеться через три десятилетия? Не просто увидеться в качестве туриста, а сродниться. Да так, что в моей жизни он сыграет столь значимую, запоминающуюся роль? Что здесь я проживу, пожалуй, самые счастливые свои пятнадцать лет жизни. При мне вырастут и станут местной знатью маленькие карапузики, потомки диких рыбаков. Что я буду ездить без водительских прав, оставляя их дома, дабы не было риска потерять. Ибо все полицейские начальники — это те самые дети, у родителей которых я покупаю парное молоко. Но всё это будет по прошествии целой эпохи, смены формаций и нескольких войн на Родине, моего становления, процветания и ухода в конце концов на задворки цивилизации в добровольное дауншифтерство. А пока я дремал на самом