В то воскресенье самолет из Парижа приземлился в Тель-Авиве, чтобы отвезти нас на встречу. Наша небольшая группа втайне добралась до аэропорта. Бен-Гурион выбрал широкополую шляпу, чтобы скрыть характерную седую шевелюру. Даян снял привлекающую внимание повязку с глаза[76] и надел темные очки. (В том, что Даян планировал военное сотрудничество с Францией, была ирония, ведь в 1941 г. он потерял глаз именно из-за пули французского снайпера.)

Когда мы прибыли в парижский аэропорт, Бен-Гуриона отвезли прямо на виллу в Севре[77], где должны были состояться переговоры. Расположенный на берегу Сены Севр был тихим городом с богатой историей. Несмотря на официальный дух резиденции и серьезность момента, встреча оказалась весьма теплой. Бен-Гурион изложил свои возражения и требования группе французских представителей, которые, казалось, относились к нему с большим уважением. Обсуждение проходило в дружественном и спокойном тоне – на самом деле отрадная картина. Но когда прибыл британский министр иностранных дел Селвин Ллойд[78], в комнату будто проник ледяной ветер.

С того момента, как Бен-Гурион и Ллойд пожали руки, стало ясно, что они друг другу категорически не понравились. Ллойд был нелюбезен и недружелюбен, краток в речах, лишен воображения, а иногда и открыто враждебен. Он считал Бен-Гуриона скорее бывшим врагом, чем будущим союзником, партнером по необходимости, чем по выбору. И это чувство было взаимным.

Встреча продолжилась и на второй день. Бен-Гурион еще не решил, примет ли он какой-либо план, предусматривающий «израильский предлог», тем не менее обсуждение тактики продолжалось исходя из того, что он в конечном счете согласится. У нас было много вариантов, но к концу переговоров стало ясно, что выполним только один из них. Согласно этому сценарию Израиль нападет на Египет 29 октября, развернув свои силы на Синае. На следующий день Франция и Англия должны были потребовать, чтобы Израиль и Египет прекратили любые военные действия и отступили от Суэца. Когда Насер предсказуемо отвергнет эти условия, французы и британцы введут свои войска в Египет.

Когда мы с Моше покидали Севр, Бен-Гурион еще не принял решение. Мы вдвоем отважились выйти в близлежащее кафе, где выпили вина, обсуждая предстоящий ему выбор. Мы оба не слишком хорошо понимали логику Бен-Гуриона и, хотя решительно выступали за вмешательство, отдавали себе отчет в том, насколько непростой видится эта ситуация ему. Это было сложное решение, которое влекло за собой множество последствий, а принимать его приходилось на основе неполных данных. И Бен-Гурион вынужден был принять решение, зная, что в любой войне остается элемент непредсказуемости. Очевидно, что поражение нанесет серьезный ущерб Франции и Великобритании в коммерческом и политическом плане. Но для нас ставки были несравнимо выше, как для нашего положения в мире, так и для самого выживания государства. Бен-Гурион держал в руках то, что можно назвать «неумолимыми часами»: время стремительно истекало, и он должен был принять решение, которое могло бы стать концом не только страны, но и будущего евреев. Никто бы ему не позавидовал.

На следующее утро нас снова вызвали в Севр. Когда мы прибыли, Бен-Гурион сидел под деревом в большом саду виллы. Заметив нас, он вытащил из кармана лист бумаги, на котором написал несколько вопросов. Потом зачитал их вслух, и мы с Моше сразу поняли, что у нас есть ответ. Он задавал вопросы о тактике и сроках, о военной логистике и политических соображениях. По самой постановке вопросов стало ясно, что Бен-Гурион больше не сомневался. Он решил, что Израиль начнет войну.

Бен-Гурион попросил Моше составить карту кампании, которую он задумал. Но ни у кого из нас не было бумаги, поэтому я вытащил из кармана пачку сигарет и передал ее Даяну. Тот набросал карту Синайского полуострова и нарисовал на ней траектории полета и места высадки десантников. Закончив разговор, мы втроем поняли, что только что составили первую карту исторической кампании. Мы передали ее из рук в руки и подписали «черновик», который я затем вернул в карман.

Пять дней спустя началась война.

Когда мы несколькими месяцами ранее впервые обсуждали предполагаемую кампанию, французский министр обороны спросил, сколько времени, на мой взгляд, потребуется, чтобы завоевать Синай. «Три-четыре дня», – сказал я. Он был уверен, что на это уйдет как минимум три-четыре недели. В итоге это заняло на несколько часов больше, чем я предполагал. Армия обороны Израиля с невероятной скоростью и решимостью прошла через Синай, заставив Египет отступить. Огромные колонны египетской техники уходили в противоположную от зоны боевых действий сторону. Поврежденные самолеты были отремонтированы на наших аэродромах, где более тысячи человек работали днем и ночью. Фактически все произошло так быстро, что к тому моменту, когда французы и британцы начали вторжение, боевые действия были завершены. «Полный крах египетской армии на Синае, – телеграфировал я в Париж. – Блестящая и полная победа Армии обороны Израиля на всех фронтах».

К тому времени, когда все было закончено, блокада Тиранского пролива была снята, а почти все ВВС Египта уничтожены. Базы федаинов лежали в руинах. Угроза неминуемого нападения на Израиль исчезла. После победы мы укрепили наше партнерство с французами – альянс, от которого мы зависели вплоть до Шестидневной войны. Стремительность действий и отвага страны, которую некоторые считали «маленьким Израилем»[79], вселили в нас уверенность и обеспечили репутацию блестящих тактиков. А еще они обеспечили нам более десяти лет без большой войны.

Лично для меня это было время глубочайших перемен – время, когда мудрость формировалась в условиях беспрецедентного давления, как алмаз формируется в толще земной коры. Я познал всю важность воображения и силу творческого принятия решений. Союз с Францией был моей «несбыточной» мечтой, и я осуществил ее. Авиапромышленность была мечтой Аля и моей «несбыточной» мечтой, и мы построили ее вместе. Мы действовали быстро и креативно, мы были дерзкими и амбициозными и за это были вознаграждены.