Но я также узнал, что за мечты приходится платить. Сначала мои идеи высмеивали. Вскоре мне пришлось принять огонь критики на себя, ведь это были в первую очередь мои идеи. На меня нападали, меня обесценивали, считали опасно наивным, обвиняли в ужасных вещах. Мои хулители не могли понять, как мне удалось заручиться доверием Бен-Гуриона или как выбросить мои идеи из его головы, – они будто присвоили себе великого человека, которому поклонялись (но и я восхищался им не меньше). Многое мне приходилось делать тайно: сделки по оружию, союз с французами, подготовка операции в Суэце; у меня не было другого выбора, кроме как жить в тени. Мои критики часто знали – и будут знать – лишь половину истории.

Постепенно я пришел к пониманию выбора, лежащего в основе лидерства: следовать за большими мечтами и страдать от неизбежных последствий или умерить свои амбиции, пытаясь обустроиться в нынешней «реальности». Для меня был только один выбор. Я не знал ни о каком ином способе стать кем-то другим и потому решил быть собой и при этом служить делу – гораздо более важному, чем я сам. Я решил, что достижения важнее расположения людей, больше популярности, выше статуса. Не то чтобы я не хотел всего этого; но зачем все это, если не действуешь, если нет места ни риску, ни смелости. Гораздо проще ограничиться посредственными задачами. Но я решил не падать духом и не отказываться от своих мечтаний, а вместо этого изобретательно и творчески обдумывать путь, по которому пойдет наше молодое государство. Я хотел, чтобы это государство стало процветающим, справедливым, мирным и нравственным, и поэтому позволил себе мечтать и не пасовал перед цинизмом.

Были разочарования на этом пути? Конечно. У меня были бессонные ночи и беспокойные дни из-за больших мечтаний. Из-за них я проиграл выборы. Из-за них я потерял некоторых друзей. Но мои мечты никогда не обедняли мое воображение. Успех вселял в меня уверенность. Неудачи закаляли мой характер.

Опыт позволил понять три главные вещи о цинизме: во-первых, это мощная сила, способная растоптать чаяния целого народа; во-вторых, это универсальная, фундаментальная часть человеческой природы, болезнь, которая повсеместно распространена и носит глобальный характер; в-третьих, это самая большая угроза следующему поколению лидеров. В мире, где так много серьезных проблем, что может быть опаснее, чем сковывать идеи и амбиции?

На протяжении всей моей жизни многие люди (на многих языках) обвиняли меня в том, что я слишком оптимистичен, – в том, что у меня слишком радужный взгляд на мир и людей, которые его населяют. Я говорю им, что в конце концов и оптимисты, и пессимисты умирают, но оптимист живет с надеждами и счастьем, в то время как пессимист проводит дни в циничном и подавленном состоянии. Это слишком высокая цена.

К тому же оптимизм служит предпосылкой прогресса. Он дает нам вдохновение, в котором мы нуждаемся, особенно в трудные времена, и силы реализовать наши самые дерзновенные амбиции, вместо того чтобы запереть их в безопасной тишине нашей рассудительности.

Утром 13 сентября 1993 г. я стоял с небольшой группой в круглой комнате без окон, со стенами, покрытыми сложной росписью. Когда старинные часы пробили одиннадцать, нас попросили выстроиться в очередь. Мы намеревались подписать исторический документ – первую декларацию принципов мира между израильтянами и палестинцами[80], и церемония должна была вот-вот начаться. Я обменялся теплыми приветствиями с бывшими президентами США Джорджем Бушем[81] и Джимми Картером[82], оба они сыграли свою роль на долгом пути к миру. Позади меня находились президент Билл Клинтон[83], председатель Ясир Арафат[84] и премьер-министр Ицхак Рабин[85], которые готовились взять на себя историческое обязательство стать порукой достигнутому миру.

«Дамы и господа, вице-президент Соединенных Штатов Альберт Гор – младший; его превосходительство Шимон Перес, министр иностранных дел Израиля; господин Аббас[86], член исполнительного совета Организации освобождения Палестины».

Мы вышли из Белого дома на широкую Южную лужайку, перед нами собрались тысячи зрителей, а также телеоператоры и репортеры из новостных агентств со всего мира. Когда президент Клинтон приветствовал нас по случаю «исторического события и надежды», я вспомнил первое решение, которое позволило нам вступить на долгий, неизведанный путь к миру. Но не решение тайно связаться с палестинцами, и не наши предыдущие попытки договориться с противниками. В тот момент я мысленно отправился почти на сорок лет назад – в то время, когда мы с Бен-Гурионом плыли в одиночестве по морю противостояния.

Все началось 24 октября 1956 г. на вилле в Севре, где представители французского и израильского руководства собрались, чтобы завершить разработку плана Суэцкой операции. Мы с Бен-Гурионом стояли в одном из просторных помещений особняка; это был одновременно бальный зал, художественный музей и элегантный салон. Тем временем министр иностранных дел Франции Кристиан Пино[87] и министр обороны Морис Буржес-Монури погрузились в беседу, но не были заняты чем-то конкретным. Я почувствовал: вот он, идеальный момент.