Религиозные, военные и матримониальные похождения Джалаладдина иллюстрируют поразительную силу его положения. Решением, не менее внезапным и стремительным, чем было решение начать возрождение, он отменил его и вернул власть закона – и ему повиновались в Кухистане и Сирии, равно как и в Рудбаре. В ходе своих кампаний он покинул Аламут, чего не делал ни один из его предшественников, и не возвращался в него полтора года безо всяких происшествий. Вместо того чтобы посылать убийц расправиться с военачальниками и духовными лицами, он посылал войска завоевывать провинции и города, строить мечети и бани в деревнях, что завершило превращение его владений из логовища ассасинов в респектабельное царство, связанное матримониальными узами со своими соседями.

Подобно другим местным князьям Джалаладдин заключал союзы и менял союзников. Сначала он, по-видимому, поддерживал хорезмшаха и даже приказал читать приглашение к молитве в Рудбаре от его имени. Затем перенес свою преданность на халифа и оказывал ему разную помощь, включая устранение путем убийства мятежного эмира, который поступил на службу к хорезмшаху, и шарифа в Мекке. Позднее он быстро признал и стал заискивать перед новой страшной силой, набиравшей мощь на Востоке. «Они [исмаилиты] сказали, что еще до того, как властелин мира Чингисхан выступил в поход из Туркестана и вступил в страны ислама, Джалаладдин тайно посылал к нему гонцов с письмами, в которых выражал ему свою покорность и преданность. Так утверждали еретики, и правда тут неясна, но это очевидно, так как когда армии властелина мира и императора Чингисхана вступили в страны ислама, первым правителем по эту сторону реки Окс, который отправил к нему послов с выражением повиновения и преданности, был Джелаладдин».

В ноябре 1221 года после недолгого 10-летнего правления Джалаладдин Хасан умер. «Болезнью, от которой умер Джалаладдин, была дизентерия, и возникло подозрение, что его отравили его жены с молчаливого согласия его сестры и нескольких родственников. Визирь, который благодаря своей силе воли управлял царством и был учителем его сына Ала ад-Дина, по подозрению в этом преступлении приказал казнить большое количество его родственников, сестру, жен, приближенных и доверенных лиц; некоторые были сожжены».

Восстановление Джелаладдином законов и его сближение с правоверными и халифатом толковались по-разному. Для Джувейни и других персидских историков-суннитов они были выражением истинного перехода из одной религии в другую, желанием забыть грешные верования и обычаи его предшественников и вернуть свой народ на путь истинного ислама, от которого он до сих пор отклонялся. Сам халиф, видимо, был доволен правоверием Хасана и, поддержав его браки с принцессами из Гиляна и оказав почести его матери в паломнической поездке, проявил свою милость к нему, выходившую за рамки простой союзнической необходимости. Даже сомневающиеся в Казвине убедились в искренности Джалаладдина. Йозефа фон Хаммера шесть веков спустя в Вене времен Меттерниха было не так легко убедить, и у него была своя точка зрения на это. «Более чем вероятно, что переход Джалаладдина из веры исмаилитов в ислам, столь громко провозглашаемый за границей, и его публичное отречение от нечестивого учения были не чем иным, как лицемерием и глубоко продуманной политикой с целью восстановить доверие к ордену, который был предан анафеме священнослужителями и объявлен вне закона правителями путем неосмотрительной публикации их учений, и добиться для себя титула правителя вместо титула Великого магистра. Так, иезуиты, когда парламент им угрожал изгнанием, а Ватикан издал буллу о роспуске – когда со всех сторон зазвучали голоса из кабинетов министров и разных стран против принципов их морали и политики, – стали отрицать свое учение о законном восстании и цареубийстве, на которое неосторожно намекали некоторые их казуисты, и открыто осуждать свои принципы, которые они тем не менее тайно соблюдали как истинные правила своего ордена».

Для исмаилитов эти перемены тоже требовали объяснения. В конце концов, они были не просто территориальным княжеством, подчиненным местному правителю, хотя так они, возможно, выглядели в глазах внешнего мира; еще в меньшей степени они были просто шайкой заговорщиков и убийц. Они были верными последователями религии с прошлым, которым можно было гордиться, и грандиозной миссией и, подобно всем истинно верующим, ощущали необходимость сохранить цитадель своего единства невредимой. Это требовало того, чтобы все эти перемены – переход от соблюдения закона к возрождению и от возрождения к демонстрации суннизма, а позднее – вновь измаилизма, ограниченного законом, – получили религиозную оценку и обрели смысл.

Ответ был найден в двух концепциях: в доктрине Taqiyya (сокрытие своей истинной веры перед лицом опасности) и в старой исмаилитской концепции чередования сокрытия и проявления своих взглядов. Они соответствовали периодам внешней законности и внутренней истины, каждый из которых инициировал имам, неся новые заповеди. «Период каждого пророка внешних форм священного закона, – говорится в труде исмаилитов XIII века, – называется периодом сокрытия, а период каждого Qa’im, который владеет внутренними истинами законов пророков, называется qiyama (возрождение)». Новый период сокрытия начался в 1210 году с приходом к власти Джалаладдина Хасана. На этот раз были сокрыты не сами имамы, как в предыдущие подобные периоды, а истинный характер их миссии. Когда внутренняя истина была скрыта, не имело большого значения, какую внешнюю форму примет соблюдение закона.

После смерти Джалаладдина его преемником стал его единственный сын Ала ад-Дин Мухаммед в возрасте девяти лет. На протяжении некоторого времени визирь Джалаладдина эффективно управлял Аламутом и продолжал политику ассимиляции с суннитским миром. Однако начали набирать силу реакционеры. Соблюдение священного закона уже не навязывали во владениях исмаилитов, и даже есть сообщения, что они активно мешали его осуществлению. Джувейни и другие персидские историки приписывают эти перемены новому имаму: «Ала ад-Дин был всего лишь ребенком, не получившим никакого образования, так как согласно их ложной вере, практически не имеет значения, является ли имам ребенком, юношей или стариком, и все, что он делает или говорит. должно быть правильным. Таким образом, какой бы путь ни избрал Ала ад-Дин, ни один смертный не мог выражать свое неодобрение по этому поводу и. они не позволили бы его жестко критиковать, давать ему советы или направлять его в правильную сторону. Управление делами стало зависеть от решений женщин, а основы, заложенные его отцом, были ниспровержены. Те, кто из страха перед его отцом принял шариат и ислам, но в своих подлых сердцах и темных умах все еще придерживались нечестивой веры его деда. не видя уже никого, кто мог бы помешать и удержать их от совершения запрещенных вещей. снова вернулись к своей ереси. и. обрели власть. А остальные, кто принял ислам по убеждению. испугались. и. снова скрыли факт, что они мусульмане.

После того как этот ребенок процарствовал пять или шесть лет. он ударился в меланхолию. Никто не осмеливался ему перечить. все донесения о делах внутри и за пределами его царства. держались от него в тайне. ни один советник не решался шепнуть ему ни единого слова. Кражи, грабежи на дорогах и нападения ежедневно случались в его царстве с его молчаливого согласия и без него. И он думал, что может оправдать такое поведение лживыми словами и раздачей денег. А когда все это закончилось, он лишился всего, что привязывало его к жизни – жен, детей, дома, царства и богатства, и его накрыло безумие».