из известных мне котов. При этом он проявлял завидную чуткость к аберрациям голоса, в чем я сама удостоверилась. Если я слишком долго молчала, Гомер начинал теребить мою ногу лапкой, настоятельным «мяу» вызывая на разговор. Когда я заговаривала с ним, он садился на задние лапки прямо передо мной. Склоняя голову то в одну сторону, то в другую, он с самым серьезным выражением мордахи пытался вникнуть в смысл мною говоримого. У кошек репутация «неприручаемых», но Гомер не только откликался на свое имя, но и соглашался выполнять простые команды. В ответ на слово «нельзя» он мгновенно замирал на месте, даже если всем видом выражал, как ему хочется завершить начатое.

Несколько недель кряду я командным способом отучала его от более дерзких поступков, чем игра с плюшевым червячком, у которого на хвосте позвякивал бубенчик. Игрушка досталась ему в наследство от Скарлетт. После этого лексикон Гомера обогатился новым «мя-ау». Для себя я определила его как пробное «мяу», или «а можно мне?». Если, скажем, ему взбредало в голову покорить новую мебельную вершину или порыскать где-нибудь на задворках кладовки, он вначале издавал это свое «мя-ау». Мя-ау? А можно мне?

«А можно мне на веранду вместе со Скарлетт и Вашти?» — «Нельзя, Гомер!» — «Можно на пустую полочку над музыкальным центром?» — «Нельзя, Гомер!» — «А можно побаловаться шнурками на жалюзи?» — «Ну сколько можно, Гомер! Если такой шнурок тебя захлестнет, сам ты уже не выпутаешься!»

Невооруженным глазом было видно, что Гомера обескураживают все эти «нельзя». Кураж был неотъемлемой частью его природы: без него нельзя было приоткрыть тайну неодолимо влекущих звуков или запахов. А вот сопротивление этому шло с природой вразрез. Но если полиэтиленовый пакет едва не стал причиной домашней трагедии, то где еще могла подстерегать смертельная опасность?! Именно поэтому, как ни претило мне самой то и дело его одергивать, для себя я уже решила, что поступаю правильно.

По крайней мере, до тех пор, пока не вмешалась Мелисса. Перед ней предстала такая картина. Гомер как раз нацелился на вершину стула со спинкой в виде лесенки. Я же решительно противилась восхождению. («Стул такой высокий, Гомер такой маленький», — успела я подумать про себя.)

— А тебе не кажется, — спросила она, — что ты чересчур его опекаешь?

И в ответ на мое молчание добавила:

— Да будет тебе, Гвен! Дай ты ему больше свободы, иначе он вырастет у тебя весь задерганный и зашуганный.

Легко ей было говорить. Она за Гомера не отвечала. В ответе за него была я. А я-то знала, каким жестоким к слепому котенку может быть этот мир. И как бы то ни было, именно я дала слово и Пэтти, и Гомеру, и самой себе, пусть и невысказанное, но от этого не менее веское, что сумею оградить котенка от окружающей жестокости. Даже если придется ограничить его стенами одного дома.

Но одно дело — ограничить кому-то жилплощадь, и совсем другое — отбивать естественную жажду познания мира. Хотела ли я этого?

Обычно мы не задаемся вопросом, как правильно воспитывать питомцев. Приносишь его домой, тычешь носом в песочек, приучаешь проситься, когда надо, натаскиваешь на пару-тройку команд и что-нибудь из дрессуры. А потом наступает этап, когда вам просто хорошо в компании друг друга.

Мне было двадцать пять. Я даже не задумывалась над тем, как бы мне изменить чью-то жизнь, разве что кроме собственной. И тут я впервые поймала себя на мысли: какой личностью (а как еще сказать?) я хочу воспитать Гомера? Как только я поставила вопрос ребром, ответ пришел сам собой. Я не хотела, чтобы он чувствовал себя калекой, измученным страхами и неуверенностью. Я хотела, чтобы он вырос независимым и «нормальным», о чем я и без того твердила всем и каждому.

* * *

Несколько дней спустя после этого разговора, намаявшись за день, я решила позволить себе такую роскошь, как ванна. Гомер тут же последовал за мной со своим вопросительным «мя-ау?». Оно задавалось более высоким тоном, чем утвердительное. Этот звук означал, что котик не прочь взобраться на краешек ванны и посидеть там, пока я буду чесать ему спинку, лежа в воде. Но для этого ему нужно мое разрешение. Первым позывом было отказать. Бортик скользкий, вода мокрая. Того и гляди булькнет — и что тогда делать? Но я тут же оборвала себя на полуслове. Что делать, было понятно — ловить. Вода, кстати, не горячая, мыло в глаза не попадет, так что… почему бы и нет? Поэтому вместо готового сорваться с языка «нельзя», я сказала:

— Ладно, Гомер, давай, если уж тебе так хочется. — В моем тоне он без труда должен был угадать одобрение.

Гомер быстренько вскарабкался на бортик. Не прошло и тридцати секунд, как, поскользнувшись, он бултыхнулся в воду. Еще какую-то долю секунды котейка барахтался в недоумении. Но не успела я протянуть руку помощи, как передними лапками он уже зацепился за край ванны и вытянул тело из воды. Вслед за ним выбралась из ванны я. «Для кошки нет худшего кошмара, — подумалось мне, — чем внезапно окунуться в воду с головой». Но еще кошмарнее такой кошмар должен был представляться Гомеру. Он и не подозревал, что вода может существовать в гораздо больших объемах, чем в мисочке для питья. Я взяла его на ладонь, ожидая испуга, близкого к ступору. И что же? Сердцебиение было не то что в норме, а приближалось к моментам, когда он пригревался у меня на груди и готовился сладко уснуть.

Промокшая до корней шерстка топорщилась во все стороны. В каких-нибудь других обстоятельствах это было бы даже смешно. Я потянулась за полотенцем — растереть его досуха. Но едва шершавая материя коснулась шерстки, как котенок встрепенулся и стал вырываться изо всех сил. Пришлось опустить его на пол, где со всей тщательностью он тут же принялся вылизываться. И пусть по виду он был жалок, как мокрая курица, зато в движениях и позе сквозило горделивое: «Я сам!»

— Будь по-твоему, Гомер, — кивнула я и приоткрыла дверь. Дала ему возможность в любой момент улизнуть оттуда, где после него на полу осталась лужица. Сама же опять погрузилась в ванну.

Мне казалось, он пулей вылетит за дверь, подальше от «пещеры водяных ужасов». С другой стороны, в ванной над головой висела нагревательная