«Ну-ка, дай-ка, – говорит, – гляну, что я новенького и нетленного насочинял».

Верлен листок за спину прячет. «Это личное, неотшлифованное».

Да где поэту торгаша обмануть. У того – нюх.

«Ишь ты, – говорит, – какой хитрый; как хорошенькое, так сразу личное, а для меня – на, боже, что нам не гоже».

Верлен ему: «Зачем напраслину возводишь, я для тебя цветной сонет приготовил, ты с ним в историю войдешь».

Рембо от сонета не отказался, но не уходит, выпить попросил, а потом и говорит: «Устал я что-то, разморило меня, можно я у тебя под бочком прилягу, только без приставаний, пожалуйста».

А сам уже брюки снимает и шторы задергивает.

У Верлена руки затряслись, лысина вспотела, ноги подкосились – наконец-то вот оно, желанное. Рассудок помутился. В таком состоянии не то что любимое стихотворение, собрание сочинений отдашь. Прежние поэты с размахом были, нынешним не чета.

И ушел «Пьяный корабль» в кругосветное путешествие под пиратским флагом, а если проще – под именем Артюра Рембо. Отработать ему, конечно, пришлось, не отвертелся, но сколько он стихов за мелкую услугу вытянул. Каждый раз, перед тем как штаны спустить, новенькое требовал. А у Верлена, как назло, творческий кризис наступил. Рембо видит, что старик выдыхается, сальдо с бульдо прикинул и решил, что для славы вполне достаточно уже напечатанного, значит, пора все силы бросить на торгашеское дело. Нечего время даром терять. Время – деньги. Но красиво уйти, по вредности своей спекулянтской натуры, не смог. Выложил Верлену на прощание, что и стихи у него слабенькие, и мужское достоинство не крепче стихов.

Для поэта – страшнее оскорбления не придумаешь. К несчастью, и пистолет под руку подвернулся. Хорошо еще – не насмерть. Но щелкоперы раздули скандал. Беднягу Верлена в тюрьму засадили, а Рембо в Африку удрал и спекуляцией занялся.

Он живыми людьми торгует, а критики луку нанюхались и плачут, что юный гений оставил поэзию. Сочиняют восторженные статьи, рыщут в поисках его ученических строчек и черновиков, и хоть бы один засомневался, что гений никогда не сменяет лиру на счеты. А то: «Сверкнул талантом и пропал в африканской ночи». Голой попкой сверкнул, а не талантом. Прости за грубое слово, но другого он не заслуживает. Да еще и великого поэта за решетку загнал. Дантес номер два.

И самое несправедливое, что все это могло остаться в тайне. И осталось бы, если бы моя знакомая не нашла дневник с предсмертной исповедью Рембо. Видимо, вспомнил Бога, испугался и с грамматическими ошибками, но откровенно переложил на бумагу все, что на душе скопилось и давило.

Как попала исповедь к моей знакомой? Случайно, когда выполняла интернациональный долг. Нет, не в Афгане. К афганской кампании она уже повзрослела до такой степени, что и с внутренними долгами сложновато стало. Имеется в виду другая страна. Была у нее конспиративная встреча в борделе, а резидента выследили, пять человек на хвосте привел, а когда понял, что окружили, нажал потайную кнопку в портфеле – всех в клочья, а полстены в пыль. Там в пыли тетрадочка эта и нашлась. Моя знакомая сразу поняла ей цену и пересняла на микропленку. Когда возвращалась в Россию, спрятала тетрадку в чемодане, а пленку – на себе. Все отобрали. Но, думаю, таможенники вовсе не дураки такое богатство уничтожать, нашли покупателя. К очередному юбилею Верлена обязательно где-нибудь опубликуют. Шило в мешке не утаишь.

МОРАЛЬ

Во-первых – гений и торговля несовместимы.

Во-вторых – великий поэт может позволить себе любую слабость, кроме одной – писать посредственные стихи, даже если пишет их за другого человека.

В-третьих – спасти поэта может только женщина.

Теперь можно поговорить и о Есенине. Надеюсь, ты созрел для правды и сможешь отличить ее от сплетен, которыми опутала его орда мемуаристов разных мастей и чинов. Верь только мне. И здесь, и после.

Может, попадется тебе когда-нибудь книжонка Мариенгофа «Роман без вранья» – не верь ни единому слову. Знала я этого Толеньку. «Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли» – Есенин с ними ласков был, со всей этой ряженой братией. Иные из его свиты рядились в шутов, а Мариенгоф старался казаться принцем. Зачем-то требовал, чтобы ударение в фамилии делали на предпоследнем слоге. А Есенина он ненавидел. И меня пытался в постель затащить, но я шепнула ему кое-что на ушко, и все его достоинство рухнуло. Знаешь, чем его достала? Посоветовала создать хотя бы одно стоящее четверостишие, перед тем как домогаться женщины поэта. Отскочил как ошпаренный и уже не приближался. Любой нормальный человек, прочитав его так называемый роман, поймет, что природа с избытком наградила сочинителя завистью и самовлюбленностью. Он даже Зине Райх не мог простить обширной попки, потому что у его Никритиной важнейшая часть женского тела, можно сказать, отсутствовала. На первый взгляд весь из себя ироничный, но как только начинал говорить о себе, сразу же впадал в кондовый пафос. Импозантная внешность заменяет талант перед зеркалом, но не перед чистым листом. Да не так уж и красив он был. Но на Есенина смотрел свысока. Смотрел и никак не мог понять, почему стихи этого деревенского мальчика всем нравятся, а от его блестящих творений людишки нос воротят. Все на свете понимал, а этого не мог. Приступ наивности. Нет, он действительно считал свой талант утонченнее и очень надеялся на благодарных потомков, которые всех расставят по местам. Для этого и романчик сочинил, чтобы ценителям поэзии было легче разобраться – кто есть кто. И настоящие ценители разобрались без особого труда. Бумага жестока к бездарностям, просвечивает как рентген. Гулял на деньги Есенина и его же обвинял в кулацкой скупости. Презирал и постоянно вертелся возле него. Хорохорился для виду, но понимал, что отлепись от Есенина – и никто его не заметит и водкой никто не угостит. Но больше всего раздражали Мариенгофа блаженные психи, которые раньше выдавали себя за Наполеонов, Разиных, любовников Екатерины, а потом вдруг все стали Есениными. А выдавать себя за Мариенгофа почему-то никто не хотел.

О психах разговор особый.

Один из них натянул на лысину парик с пшеничными кудрями и объявил себя Есениным, но чтением стихов на поэтических концертах промышлять не стал. Он пошел другим путем – организовал банду. А набрал в нее не каких-нибудь вульгарных налетчиков из окружения Леньки Пантелеева или пана Грициана Таврического – подобрал непризнанных гениев. В банду принимался только тот, кто имел при себе не меньше десяти килограммов рукописей. Сначала их было семеро. Первую акцию, как положено графоманам, провели в типографии. Горький написал разгромную рецензию на книгу основателя банды, и в отместку они сожгли свежеотпечатанный тираж романа «Мать». Устроили костер и заодно увезли сейф из кассы. Для устройства лагеря нашли себе невысокую гору с глубокой пещерой. Гору, естественно, обозвали Парнасом. И клички себе придумали: Тютчев, братья Толстые, Козьма Прутков, Андрей Белый… Взяли банк и антикварный магазин, не оставив следов. Слава пошла. Народ на Парнас потянулся. Но отбор был очень строгий. Однако если человек очень нужен был, не чванились, сами с поклоном шли. Шулер во Львове промышлял и писал новый вариант поэмы «Кому на Руси жить хорошо», за ним специально Тютчева откомандировали. Детективщика нашли, того вроде и широко издавали, но признания все равно не было, кто же станет уважать сочинителя дешевых страшилок, а для банды подобный специалист не лишний. Фантаста, пойманного на плагиате, привлекли, у того смежный талант обнаружился: мастерски подделывал чужие документы. Собралось около двадцати человек. На всей территории Малороссии не было банды, равной им по изобретательности. Ни красные, ни белые, ни серые, ни зеленые – никто не мог их перехитрить. Левка Задов так проигрался в карты Некрасову, что махновские планы Есенин знал лучше самого Нестора Ивановича. Красные по указанию Троцкого собрали церковное золотишко и отправили обозом в Москву. В сопровождение отрядили семь человек, а четверо из них, включая командира, оказались из банды. Они у красных в самых ярых активистах ходили: стенгазету выпускали, наглядную агитацию готовили, боевые песни сочиняли – лучшей почвы для роста графоманам и придумать трудно. И не дошел обоз до Кремля – пропал без единого выстрела. И гетмановское золото до немецкой казны не доехало. Отбила ценности вроде бы атаман Маруська, но наводка была графоманская, а потом махновский контрразведчик Левка Задов, он же будущий чекист Зиньковский, соблазнил доверчивую женщину и умыкнул награбленное. Сценарий соблазнения сочинили братья Толстые, которые забрали себе две трети добытого, а последнюю треть Левка проиграл Некрасову. Деньги, между прочим, они планировали потратить на выпуск собственного журнала.