Врагов у них было больше, чем у кого-либо: и Троцкий за ними гонялся, и Блюхер, и Петлюра, но те, кому не везет в любви, ужасно везучи в игре. И все-таки – сколь веревочка ни вейся… Губит людей не пиво, губит их аппетит. А графоманов – честолюбие. Захотелось самозванцу привлечь в банду самого товарища Сталина. Узнал про его стихотворные неоцененные опыты, про лихие экспроприации и загорелся, решив, что лучшего начальника штаба для банды не найти. Послал Тютчева на переговоры. Товарищ Сталин без колебаний согласился – какой из начинающих поэтов откажется от возможности побеседовать с Есениным. Где состоялась эта встреча – никто не знает. Но банда и ее золотой запас исчезли. И забыли о ней подозрительно быстро.

Настоящего Есенина, между прочим, никуда не вызывали. Видно, самозванец признался на допросе. А куда денешься, если под золотоволосым париком – лысый череп. Кстати, о париках, говорили, что при нем всегда был запасной. Может, это и сгубило?

Много их появлялось в разное время и в разных местах. Но мне хотелось бы рассказать про некоего Звезденко. Этот не просто самозванцем был, а двойником. Вылитый Сереженька. Пятая жена встретила его ночью возле «Стойла Пегаса» пьяненького, ну и повела домой от греха, чтобы в Тигулевку не забрали. И только в постели догадалась, что изменила Есенину неизвестно с кем. Догадалась и чуть было с собой не покончила. Но об этом чуть позже.

Звезденко стихов совсем не писал. Трех строк связать не мог, но ему страшно хотелось быть поэтом. Да тут еще и внешностью есенинской Бог наградил. Или бес подшутил? Когда его в первый раз с Есениным перепутали, совсем парень покоя лишился. Дамочка одна истеричная в Харькове подошла с книжкой и автограф попросила. Стихов сочинять не умел, но сметка имелась. Нацарапал на обложке пару слов – и сразу же в книжную лавку. Купил два сборника. С памятью ему повезло, но еще сильнее ему повезло, что родился он в городе, рос среди русских и говорил без акцента, а то получилось бы как с пушкинскими стихами, когда вместо: «паду ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она» звучало: «чи гэпнусь я дрючком пропэртый, чи мимо прошпиндорит вин». Сидел дома и зубрил, вставал чуть свет, а ложился под утро, даже в обед с книжкой не расставался.

В общем-то, нет ничего удивительного в том, что Звезденко влюбился в есенинские стихи, не он один; но этот не просто влюбился, он помешался на них и начал считать их своими. От кого-то услышал, что Маяковский посмеялся над стихотворением «Хороша была Танюша», и возненавидел горлопана. Пробился в Москву, выследил Маяковского и при его любимой Лиличке плюнул трибуну революции в лицо. Охранников такая дерзость в шок вогнала, пока оцепенение стряхивали да пистолеты доставали, Звезденко и след простыл. Но возвращаться в свой Харьков он не спешил, не мог упустить возможность посмотреть на кумира с близкого расстояния и услышать его голос. Чтобы фанаты не увидели одновременно двух Есениных, купил у цыганки черные очки, прикрыл кудри беретом и вечера напролет просиживал в «Стойле Пегаса». В гостиницу возвращался расстроенный, но бить стекла в «Окнах РОСТА» не забывал, а в номере вставал перед зеркалом, сравнивал себя с поэтом и не находил разницы. Смотрел, пока губы не начинали шептать стихи, порой даже отбегал к столу, хватал карандаш и начинал записывать «клен ты мой опавший, клен заледенелый», или «ты жива еще, моя старушка».

В каком-то захудалом кабачке Замоскворечья отважился он в первый раз почитать стихи от имени Есенина. Приняли восторженно, напоили вином, и студенточку с собой увел. Первый шаг сделал. И обезьяна превратилась в человека. Был никем, а стал всем. Словно клад нашел – не искал, а случайно наткнулся… и сразу же начал тратить, пока не схватили за руку. Потом он и к выпивке пристрастился, а пуще всего к женщинам, здесь он и самого перещеголял. Есенин, кстати, никогда не был бабником, все получалось из-за жалости к нам, потому что не всегда хватало характера отказать, боялся обидеть. А Звезденко жаден был, как голодный пес. Если бы силенок хватало, он бы и десяток в спальню к себе притащил, не поочередно, а сразу.

Удачную премьеру отпраздновал, но рисковать дальше не захотел, сообразил, что у себя на юге и спокойнее, и урожаи побогаче собрать может – провинция, она всегда щедрее к столичным звездам. Запасся свежими стихотворениями из газет, чтобы репертуар обогатить, купил чемодан книг для подарков, и понеслась душонка в ад. И Харьков, и Киев, и Одесса, и Херсон – бесконечные гастроли и постоянный успех. Гуляй, пока молодой. Лови удачу, пока время мутное, пока поезда еле ходят и почта с перебоями работает. Связь действительно была из рук вон. Сплетни обгоняли телеграммы. Дошло до Звезденко, что Есенин уехал из России. И поверил. А как не поверишь, когда поэты от мала до велика, словно цыгане, за кордон подались. Да тут еще случайно о «Персидских мотивах» услышал: «Голубая родина Фирдуси», «Корабли плывут в Константинополь»… Слухи застигли Звезденко на одесских гастролях. Последний пароход с врангелевскими офицерами уже на рейде стоял. Сам не понял, как нанял рыбацкий баркас и погнал вдогонку – пьяному море по колено. Рыбаками греки были, окажись в лодке русские – может, и отговорили бы, а этим до наших березок дела никакого, им лишь бы заплатили. Капитан парохода увидел Есенина и скомандовал: «Малый назад». Он за честь посчитал спасти великого поэта от красной чумы, – у кого-то горсточка русской земли в мешочке, а у него на борту и соль этой земли, и аромат ее.

Только в Константинополе свои ароматы и пряности. Беженцам не до стихов, а туркам – тем более. Нашел Звезденко для себя плохонькую Шаганэ из ночлежки, но по кудрям его ни о чем она не догадалась. Не великим русским поэтом грезила турчанка, а багдадским вором. А ему что делать, бриться наголо и обматывать голову чалмой? Нет уж! Его даже сходство с турецким султаном не обрадовало бы. Только с Есениным и ни с кем другим. Голодал, под забором ночевал, чуть было в петлю не залез – пока не встретил казачков, собирающихся назад, в Россию. С ними и вернулся. А дома узнал, что Есенин никуда не уезжал.

И не мог он уехать, потому что не Звезденко он, и даже не Аверченко, а – Есенин. Дункан тоже этого не понимала. Ты не думай, что я ревную. Баба она простая, так что я очень хорошо к ней отношусь и все понимаю, особенно сейчас, когда сама не в юном возрасте. Я вообще всех своих предшественниц уважаю. Разве что к четвертой, к Софье Толстой, есть у меня некоторые претензии – слишком дорого заплатил Есенин за короткую связь с графинюшкой. Но поэты всегда платят дорого, потому как чем дороже заплатишь, тем звонче будут стихи, как аукнется… Обидно за Галю Бениславскую, злую шутку сыграл с ней случай, но об этом чуть позже.

Собачья жизнь даже хороший характер портит. Только откуда взяться хорошему характеру у Звезденко? Попробовал бы кто-нибудь жить с ворованной славой, спать с женщинами, которые постоянно обзывают тебя чужим именем. Пока мыкался в Константинополе, свободный от гастролей, поклонниц, а зачастую не только от вина, но и от хлеба – времени подумать было предостаточно. Немного подумать всегда полезно, однако если начать заниматься этим каждый день и каждую ночь – это уже опасно для здоровья. И додумался Звезденко до того, что он сильнее ненавидит Есенина, чем любит его. А любил ведь, бездумно и крепко любил, но, перейдя границу сближения, возненавидел. Может, и не Есенина, а Звезденко возненавидел он, случайно перепутав, кто есть кто? У Блока с Белым похожая история была. Но те стоили друг друга, враждовали на равных. А у Звезденко все без взаимности: и любовь, и ненависть, как при односторонней связи. Хоть лопни от ненависти, хоть растай от любви – исход один. Вот в какие тупики попадает русский поэт на чужбине.