Первое время Марина ходила по улицам медленно и целеустремленно, как сомнамбула, и ей казалось, что она – большая плавная неповоротливая рыба, прямая и сонная, плывущая куда-то сквозь бесконечно холодное пространство воды, тяжелое и тупое. Переходя дорогу, она старательно смотрела по сторонам – влево, вправо. Вяло думала: сейчас нужно быть осторожной, потому что я не могу полностью полагаться на саму себя.

Она чувствовала себя выпавшей из реальности – как будто сумасшедшая или потерявшая дом, – как будто обычные, привычные правила перестали работать, как будто обнажился в обычное время тщательно спрятанный сложный часовой механизм. Мир сломался. Он стал похож на красивую женщину, вдруг впервые обнаружившую перед зеркалом признаки старения. Растопыренный в уродливом молчании рот с оплывшими уголками, широко раскрытые глаза, кусок кожи свисает – под ним крохотные молоточки и шестерни, споткнувшиеся, застывшие.

Немой вопрос, немой испуг – немота, немота.

Все ее чувства притупились – с другой стороны, многие мелочи болезненно и чувствительно цепляли ее сознание. Разговор двух официантов над головой – в первый раз с момента исчезновения она зашла в кафе; села у кассового аппарата и слышала каждое их слово, хотя в обычных обстоятельствах, наверное, не обратила бы на них внимания. «Я же говорила, что ты пожалеешь. Почему? И ты пожалеешь – у меня суперзаказ, вот почему». Внутри всколыхнулся вялый, слабый протест. Дает ли то, что с ней происходит, право на то, чтобы устроить скандал на пустом месте? Резко повернуться: «Я думала, что люди в кафе отдохнуть приходят» или «Вы не могли бы, пожалуйста, беседовать где-нибудь в другом месте?»

Сможет ли это всколыхнуть муть, разбить ледяной кокон, в котором она очутилась? Слезы стояли где-то рядом, у самого горла, как будто готовые пролиться в любой момент, по первому требованию, и все же их появление казалось совершенно невозможным.

Она вдруг почувствовала горячечный прилив нежности к официантам. Они такие веселые, спокойные, пустые. Это нужно сохранить. Их нужно защитить, оградить от холодной, опасной волны боли, которая ее окружает.

Ей не хотелось видеть людей – хотелось оградить от себя всех.

Но спустя четыре недели после исчезновения Ани ее впервые толкнули в метро. В тот же день позвонили с работы. Секретарша Лена очень сочувственно, невыносимо долго и путанно говорила об Ане. Кажется, она толком не знала, как вести себя – ведь неизвестно было, жива Маринина дочь или мертва. Ей пришлось потрудиться, маневрируя между соболезнованиями и выражениями абсолютной уверенности в том, что Аня скоро будет дома.

Кажется, они обе почувствовали изрядное облегчение, когда Лена наконец перешла к тому, зачем звонила на самом деле: они очень сочувствуют и все такое, но когда Марина Антоновна планирует вернуться на работу?

Марина Антоновна не хотела возвращаться на работу. Дело было даже не в том, что нельзя будет посвящать все время мыслям или тому, чтобы сидеть у телефона… Возвращение на работу будет означать, что мир начал забывать об Ане.

Марина перестанет быть той самой женщиной, которая временно не ходит на работу, потому что разыскивает дочь. Она станет той самой…

– Посмотрите, она что, начинает седеть? А как хорошо всегда выглядела.

– Разве вы не знали? Дело в том, что…

…Женщиной, дочь которой однажды не вернулась домой.

Марина опустила трубку на рычаг и подошла к окну. Внизу, на недавно переоборудованной новыми качелями и паутинками площадке, играли дети.

Когда Аня была маленькой, двор выглядел совершенно иначе. Горка всегда была какой-то поржавевшей, хотя каждый год ее исправно чистили и красили коммунальщики. Качели скрипели, а на скамейках вечно не хватало хотя бы одной желто-зеленой дощечки. В углу стоял каменный олень с отбитым рогом – дети боролись за право посидеть на нем, а оседлав наконец, не знали, что им дальше делать.

В песочнице можно было найти бесхозный совок или формочку в виде морской раковины. Под навесом без скамеек дважды в день собирались мамы со всех окрестных дворов – курили, говорили, смеялись и время от времени покрикивали на малышню, если вдруг кто-то пытался покинуть родительское поле зрения. Да, они курили и кричали, но в ее мыслях все они были Идеальными Мамочками с мужьями, печеньем и плюшевыми медведями. Она – нет.

Когда Марина в первый раз пришла туда с коляской, в которой лежала надежно укутанная мамой Аня, то ощутила острый приступ уныния. Почти все здесь, под навесом, были старше ее, и она никого не знала. На нее смотрели с интересом, но, как она поняла уже позднее, без особого осуждения.

В тот первый день она забилась в самый дальний угол двора и, стоило Ане заплакать, торопливо покатила коляску за дом, с силой налегая на ручки. Ей не хотелось, чтобы кто-то из них начал давать советы или, того хуже, счел ее никудышной матерью.

Дома ждала мама – теперь с вечно плотно стиснутыми губами, с презрением в глазах, которое тут же сменялось настоящей ненавистью, когда к ним заходил Максим.

В первый раз он появился через неделю после рождения Ани. В тот день Марина была с дочкой дома одна. Тогда еще казалось, что у нее будет достаточно времени, чтобы выполнять университетские задания, пока ребенок спит: наивно Марина воображала, что Аня не помешает закончить учебу и будет чем-то вроде сопящего свертка, который нужно взять в руки несколько раз в день, накормить и положить обратно. Конечно, нечего было и думать о том, чтобы учиться на очном отделении или продолжать работать в кафе… Но, несмотря на все непонимания между ними, Марина мысленно благодарила бога за то, что мать согласилась поддержать ее первые пару лет. «Тебя и ее, а не этого мерзавца», – она никогда не забывала особенно это подчеркнуть.

Аня кричала. Кричала утром, днем, вечером и ночью, и это было поразительно с учетом того, какой молчаливой и серьезной она казалось в роддоме. Оказавшись дома, она закричала, как будто почувствовала неладное, и не умолкала, кажется, с полгода после этого.

Всю первую неделю Марина провела в состоянии, близком к помешательству, пытаясь успокоить ребенка и переписать конспект одновременно, а за следующие несколько месяцев поняла, каким разнообразным может быть детский плач. Сдавленное хмыканье и высокие, чистые, торжествующие вопли, переливистые истерические трели, басовитый голодный вой… Вскоре Марина знала их все, и по ночам, едва заслышав звуки из подаренной соседями кроватки, просыпалась, трясясь, в холодном поту.

Когда Макс впервые пришел, чтобы увидеть дочь, Марина не спала двое суток и, открыв дверь, не сумела разозлиться – на это просто не было сил.

– Выглядишь усталой! – заметил он, вручая ей пять красных роз и бутылку вина. – А где он?

Сам Максим усталым не выглядел – наоборот, Марине показалось, что его губы и глаза стали еще ярче обычного, как будто, даже не видя ее, все это время он питался ее страданиями.

– Мне нельзя вино, – пробормотала она, ставя бутылку на полку под зеркалом, – и это не он, а она. Аня.