не успел ответить. Вдруг движенье началось на станции, знакомый санитар промчался мимо нас, размахивая бумагами, и мой ВСП[4] вдруг тронулся, — как это всегда бывает с ВСП. Я вскочил на подножку.

Петя крикнул:

— До свиданья! Еще встретимся! — Он хотел поднять руку, но руки были заняты, и он только кивнул головой. Он стоял, высокий, перехваченный ремнями, и растерянно смотрел на спящую девочку — таким он медленно проплыл мимо моего вагона.

Еще три месяца памятной на всю жизнь зимы промчались, оглушая весь мир грохотом наших танков под Москвой, стуком молотов в Сибири, где под открытым небом, в сорокаградусный мороз, наши люди собирали заводы. Редакция поручила мне написать очерк о молодом стахановце; я жил в одном из больших промышленных центров Урала. Нужно было ехать за огород — на орудийный завод.

— Вот кого мы вам дадим — Мосашвили, — сказал мне секретарь парткома, — или Чапая. А что, дать ему Чапая? — с каким-то даже вдохновеньем спросил он пожилого мастера, пришедшего за делом и терпеливо ожидавшего, когда окончится разговор.

— Чапай — хорош, толковый, — сказал мастер.

— Что толковый, он — азартный! Посмотришь — живой человек стоит. Это для писателя важно!

Он позвонил, и через четверть часа явился Петя Курков.

Не помню, о чем мы говорили в первые минуты встречи. Я спросил у него:

— Почему Чапай?

И он засмеялся и сказал:

— Да это ребята так прозвали меня за кубанку.

Но, слушая его довольно бестолковый рассказ, я подумал, что он и в самом деле похож на Чапаева, только усов не хватало. Но та же лихость и прямота в глазах, та же упрямая, энергичная посадка головы и плеч.

Он рассказал о своей работе, о том, как сперва было тяжело, потому что всех людей пришлось переставить и «старики», давно работавшие на заводе, были недовольны, как, изучая длинный путь, который проходил кусок металла, прежде чем попасть в его бригаду, он наткнулся на простую мысль — перенести приделку одной важной детали от станочников к слесарям и как эта новость дала сотни тысяч экономии и почти вдвое ускорила производственный процесс.

— А Люся, помнишь, что с ней сталось?

— Я потом на всех станциях ее мать разыскивал, — сказал Петя, — но не нашел. Должно быть, погибла дорогой. В Ленинград писал — на Набережную Красного флота. Никакого ответа.

— Так где же Люся?

— Со мной. То есть не совсем со мной, — добавил Петя и немного покраснел, — ее одна наша девушка взяла. В том же доме. Заходите, а?

Я сказал, что непременно зайду, и мы простились.

Он жил недалеко от завода, в новом доме, на улице, для которой горсовет, очевидно, еще не придумал названия, и я долго огибал заваленные строительным мусором дворы, когда за одним из них вдруг открылся высокий просторный берег Камы. Я вышел на берег и увидел Люсю. Тогда она была в шубке, а теперь в легком платьице, и, может быть, это все-таки была не Люся? Она стояла у скамейки и деловито пеленала голыша, а на скамейке сидела толстенькая румяная девушка с двумя короткими смешными косичками и читала.

— Люся!

Обе подняли глаза — серьезные, удивленные…

Петя пришел через полчаса, и за эти полчаса я получил полный отчет о Люсиной жизни. Это был очень хороший отчет, только почему-то выходило, что девушка с косичками тут ни при чем, а о Люсе главным образом заботится Петя. Но я посмотрел на Лену Светач — так звали девушку — и, кажется, понял, почему Петя покраснел, упомянув о ней, когда мы говорили в парткоме.

Потом она ушла — Люсе пора было спать, — а мы с Петей до позднего вечера гуляли по набережной и курили. Он рассказал, что Лена тоже приезжая — киевлянка — и тоже одинокая, как он и Люся. Потом он вдруг по-детски спросил меня:

— Симпатичная, правда?

Большая баржа, а за ней плот медленно прошли по Каме. Солнце садилось, и закат предсказывал ветреный день. Мы говорили о Петиной бригаде, о заводской столовой, о том, что здесь ночи в июне лишь немного темнее, чем в Ленинграде.

Время от времени, когда не хватало слов, он делал короткое энергичное движение руками, и я смотрел на эти твердые руки, вернувшие жизнь старику-профессору в ночном осажденном Ленинграде, бережно державшие маленькую спящую девочку, потерявшую мать на дорогах военной России. Мы говорили об очень простых вещах, но за ними сквозили другие слова, другие мысли…

Я вернулся к этим мыслям, шагая по улицам тихого, ночного города. Жизнь юноши, почти мальчика, прошла передо мной, и в этой прочной поступи целого поколения я впервые увидел могущественные итоги войны. Осколки разбитых семей соединяются и составляют новые семьи. Следом за горем идет радость, люди находят друг друга, и прекрасные надежды сияют в молодых глазах.

Кукольный мастер

Капитану С. А. Морщихину.

Шел «Гамлет», играли плохо. Скучая, я стал изучать соседей. На последней ступеньке лестницы, выходившей в зрительный зал, прислонясь к барьеру директорской ложи, стоял Токарев, скульптор и резчик кукол, довольно известный в Ленинграде. Я знал его. Но таким я его еще не видел. Откинув голову, он смотрел на сцену, и лицо с