В голове еще толклись какие-то мысли Степана о крыше курятника, которую надо укрепить, о ссорах с женой, о письме двоюродного брата, который звал переехать в Хабаровск и устроиться в гараж 301-го госпиталя, где у него знакомый завгар и где хорошо платят, но Ромашов безжалостно вышвырнул этот мусор вон, оставив главное: воспоминание о машине, о дороге, о железнодорожном переезде, где товарняк, идущий маршрутом Хабаровск – Владивосток, в десять часов замедляет ход, а значит, вполне можно успеть залезть в вагон…

Ромашов вернулся к грузовику, забросил поклажу на сиденье и, крутанув заводную ручку, сел за руль. Некогда он учился водить машину, но многое уже забыл за те почти тридцать лет, что не брался за баранку, да и потрепанный, однако по-прежнему мощный ЗИЛ очень отличался от «фордоров» или «эмок»[32], которые ему приходилось водить. Однако он чувствовал себя так, словно просидел в этой кабине всю жизнь. Более того! Столь же знакомой казалась ему дорога в соседнее село, и домик участкового он нашел сразу…

Окна были темны, на двери висел замок. Участковый не дождался свояка. Ромашов, поразмыслив, порадовался этому. Милиционера пришлось бы убить, но это убийство вызвало бы серьезное расследование, а Ромашов и так много навесил на себя и собирался навесить еще больше.

Кроме того, справиться с еще одной жизненной энергией ему было бы сложновато. Как бы не захлебнуться!

Он взял монтировку, одним ударом содрал замок с двери – и замер, морщась от густого табачного духа, висевшего в непроветренной комнатушке (видно, свояк ждал Крамаренко до глубокой ночи!), ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Однако, к своему изумлению, обнаружил, что отлично видит всё вокруг! Кабаны обладают острым нюхом, однако даже при свете видят плохо, а если пасутся ночью, то благодаря не зрению, а именно чутью. Могло ли случиться, что Степан был никталопом?![33] А черт его знает! Так или иначе, Ромашов хорошо рассмотрел несгораемый шкаф – и расхохотался. Да виданное ли дело, чтобы документы хранили в убогом железном ящике с навесным замком, который тоже удалось сбить ударом монтировки?! Вот уж правда – Дальний Восток, очень дальний, тьмутаракань, глушайшая глушь!

Не особо разбираясь, Ромашов выгреб все содержимое сейфа в мусорное ведро, сначала вытряхнув из него окурки, и выскочил было вон, но тут же вернулся и сорвал с вешалки небрежно повешенную на нее старенькую берданку. Возможно, это ружье принадлежало участковому, возможно, было у кого-то отнято – но Ромашова это не слишком интересовало.

Затем он сунул в шкаф все бумаги и папки, которые нашел на столе и в его ящиках, и поджег их, благо на подоконнике стояла старая керосиновая лампа (электрический свет здесь вырубали так часто, что без ламп было не обойтись!) и валялись спички.

– А вот посмотрим, как ты несгораемый, – пробормотал Ромашов, злорадно хмыкнув… вернее, хрюкнув.

Вышел на крыльцо, спустился со ступенек – и тут его накрыло такое мощное плотское желание, что он взревел, пал на четвереньки и, царапая землю, осмотрелся налитыми кровью глазами. Смог сообразить, что кабан, кровь которого смешалась с его кровью, учуял запах домашних свиней.

Еще минута – и Ромашов бросился бы к свинарнику… Но чьи-то зеленые глаза вдруг возникли в памяти, с уничтожающим презрением заглянули в его глаза, и Ромашов вспомнил – вспомнил, что он человек!

Горько, люто усмехнулся, вонзив ногти в землю и удерживая себя на месте. За все эти лагерные годы он старательно гнал от себя воспоминания о Лизе Трапезниковой, вернее, Егоровой (о эта ненавистная фамилия!), чьи глаза явились ему сейчас. Часто снилась Люся Абрамец, с которой он встретился в Москве в сорок первом году, после бегства из больницы Кащенко. Однако сейчас не Люся, которая влюбилась в него, а ненавидевшая его Лиза напомнила Ромашову о том человеческом, что еще оставалось в нем!

Может быть, даже против своей воли напомнила!

Воскрешая, силой удерживая в себе это человеческое, Ромашов поднялся, притворил дверь отделения и даже навесил замок, чтобы взлом не сразу был замечен, когда совсем рассветет. Впрочем, если будет замечен пожар, спохватятся раньше…

За этими нехитрыми хлопотами и размышлениями Степан Крамаренко снова взял верх в его голове и заставил Ромашова сначала вернуться за руль и помчать вон из села, а потом, километра через три, свернуть с трассы на укромную лесную дорогу. Она привела в таежный угол, где Ромашов смог немного передохнуть и разобраться со своим уловом.

Итак, у него оказалось три паспорта: один – Степана Васильевича Крамаренко, год рождения 1927, другой – Ивана Гурьяновича Пики, родившегося в 1910 году, третий – Андрея Петровича Мольченко. Этот человек оказался ровесником Ромашова, то есть родился в 1901 году, хотя на снимке выглядел немного моложе. В этом не было ничего удивительного: испытай Мольченко то, что привелось испытать Ромашову, он казался бы глубоким стариком… стариком выглядел бы и Ромашов, если бы не кровь, живительная кровь и энергия, похищенная им у убитых Степана и кабана!

Ромашов пристально всматривался в зеркальце заднего вида, то и дело переводя взгляд на маленькую фотографию в паспорте. Особого сходства в их с Мольченко лицах не было – однако не было и особых различий. Немолодые, худощавые, заморенные жизнью мужики. У обоих прямые брови, резкие черты, тонкие губы. Глаза у Мольченко поуже, но если прищуриться, сходство увеличивается.

Надо будет это иметь в виду. Если придется кому-то предъявлять паспорт, щурься – только и всего.

Сомнений не осталось: теперь него зовут Андреем Мольченко, он родился в Житомире, по национальности – украинец. Да ладно, хоть горшком назовите, только отвяжитесь!

Захотелось есть. Ромашов настрогал сырого мяса и, пока жевал его, неторопливо размышлял, как действовать дальше. Ему все еще не было холодно, однако скоро энергия дикого зверя растворится в человеческой крови. Надо было срочно развести костер, просушить вещи и одеться.

А впрочем, какого черта? Дождь не унимается. Все равно он снова промокнет, как только бросит машину. А бросить ее придется…

Срезав дерматин с сидений, Ромашов соорудил из него что-то вроде узла с двумя лямками, чтобы удобно было нести на плечах, и запихал туда все то же ведро, в котором лежали документы, двести рублей денег и пачка папирос, еще какие-то бланки, рассматривать которые времени не было. Все это было взято из несгораемого шкафа, который теперь, конечно, уже выгорел дотла. Среди добычи оказалась коробка патронов, что было очередным и просто грандиозным подарком судьбы. В бардачке кабины нашлись еще две пачки папирос и зажигалка, в кузове, в деревянном ящичке, лежали кое-какие инструменты, пакля, кучка ветоши. Пригодится и запасная камера. Это он сможет унести. А вот канистру с бензином вряд ли. Ничего, она для другого сгодится.