возражения. Потом она подхватила меня, продолжавшую безутешно рыдать над моим проступком, и быстро доставила в парикмахерскую, чем спасла от неизбежных насмешек моих сверстников.

У меня сохранилось лишь несколько воспоминаний о том, как мать утешала меня, облегчала физическую или душевную боль. В тот день она была моей героиней.

Но Дороти никто не предложил утешения. После стрижки ей выдали комплект одежды буровато-коричневого цвета, выбранного за столетия до этого, как символ ее низкого статуса, ежедневное напоминание о ее бедности и позоре. Ей предстояло годами носить эту форму, менялись лишь размеры.

Следующей остановкой была лечебница, где детей укладывали спать до распределения по общим спальням.

– Ложитесь в кровати и не вздумайте выглядывать наружу, – рявкнула сестра Рэнс. – Если вам понадобится в туалет, я принесу ночной горшок. Никто не должен вставать по любой причине, иначе вам придется иметь дело со мной.

Дороти и другие девочки послушно разлеглись по кроватям. Когда верхний свет погас и в комнате стало темно, Дороти боролась с растущей тревогой. Ей было не к кому обратиться за утешением. В комнате стояла гнетущая тишина; дети онемели от горя и боялись плакать, не зная, что с ними может произойти. Но тревога Дороти была особенно острой.

Где-то посреди ночи, лежа в темноте в этом новом и незнакомом месте, я позвала, чтобы принесли ночной горшок. Но не потому, что мне было нужно облегчиться; думаю, я просто хотела убедиться, что меня услышат и позаботятся обо мне.

Сестра Рэнс появилась из тени и побрела к постели Дороти с фаянсовым ночным горшком в руке. Босые ноги Дороти бесшумно опустились на пол, и девочка села. Она сидела на корточках в полутьме под стальным взглядом сестры Рэнс, но ее организм отказывался помогать. Она снова натужилась, но все было бесполезно. Ночной горшок оставался пустым.

Тогда Дороти получила ответ на свой вопрос, услышат ли ее, позаботятся ли о ней и какой будет ее жизнь в госпитале для брошенных детей.

Сестра Рэнс ткнула кулаком в маленький живот Дороти.

– Больше не смей так делать! – прошипела она.

Глаза Дороти широко распахнулись от страха. Бездыханная, хватаясь за больной живот, она смотрела на удаляющую спину и короткие ноги сестры Рэнс.

Память о том дне преследовала мою мать, но не потому, что это был худший день ее детства. Скорее, это было предупреждение о дальнейшем. Как она вспоминала годы спустя, «меня в кратчайшие сроки посвятили в то, как все было устроено в госпитале».

8

Надежда

Птица.

Мне понадобилось лишь одно слово из пяти букв, чтобы понять, что у моей матери болезнь Альцгеймера.

Мы сидели за ланчем в главной столовой Пляжного теннисного клуба на Пеббл-Бич. Члены клуба выкладывали тысячи долларов за привилегию вкушать жареные артишоки под чесночным соусом и клешни свежевыловленных дангенесских крабов, глядя в панорамные двенадцатифутовые окна, выходившие на Кэмел-Бэй и на семнадцатую лунку знаменитого поля для гольфа в Пеббл-Бич.

Мы с родителями достигли определенного невысказанного перемирия. Я согласилась раз в год приезжать к ним домой, а они согласились чуть меньше жаловаться на мое равнодушие. Как обычно, наш разговор был пикировкой, поэтому мы проводили время за изучением меню или глядя на залив и высматривая тюленя или выдру, резвившуюся среди ламинарий, целый лес которых колыхался недалеко от зубчатого побережья.

Когда официант принимал наш заказ, моя мать начала указывать на высокие окна, словно хотела привлечь наше внимание к чему-то интересному снаружи.

– Смотрите туда, это… это…

– Что там? – спросил мой отец.

– Да вон, прямо там. Эта штука над водой.

– Мама, там есть много чего, – сказала я. – На что ты указываешь?

Официант посмотрел на нее, потом на нас, находясь в явном затруднении. Она продолжала указывать, хмурясь от досады.

– Что это, мама? Тюлень? – Она покачала головой. – Выдра? – Я видела, как она борется с собой и ищет слово, которое вертится на кончике языка.

– Это птица?

По ее лицу пробежала смутная тень понимания.

– Да, оно самое. То, что ты сказала. Оно летало над водой.

– Птица? – повторила я.

– Да, – она помедлила. – Именно это.

Слово «птица» больше не было частью словарного запаса моей матери.

Вскоре последовали другие слова.

Салат-латук.

Тарелка.

Телефон.

Дальше наступила очередь цифр, а потом концепций. Вскоре после инцидента с птицей мы зашли в маленькое кафе, чтобы перекусить в ожидании моего отца. Я заглянула в бумажник, чтобы убедиться, что у меня хватает наличных, и мать вопросительно посмотрела на купюры у меня в руке. Она указала на них.

– Для чего это? Эти штуки, которые у тебя, для чего они? – с запинкой спросила она.

– Ты спрашиваешь, сколько у меня денег? – отозвалась я. Тогда мне не пришло в голову, что ее вопрос был более примитивным.

– Нет, но что это? Думаю, это… ну, я видела их раньше, так что должно быть… – она продолжала бессвязно лопотать о том, что я держала в руках.

– Деньги? Это твой вопрос? О деньгах? – я протянула руку. Она смотрела на мятые зеленые купюры без следа узнавания. – Это деньги, мама. Деньги. Мы пользуемся ими, чтобы покупать вещи.

Ее лицо осталось пустым и бесстрастным.

Наблюдая за тем, как слова и числа ускользают от нее, я понимала, что это мой последний шанс расспросить ее о Дороти Сомс. Ее перевод в клинику для больных Альцгеймером был делом времени. Тогда, даже если бы мне захотелось узнать, было бы уже слишком поздно.

Как выяснилось, я действительно хотела узнать больше. Во время одного из визитов в лечебное учреждение мое любопытство к прошлому матери достигло максимума. Мы с отцом ждали перед палатой моей матери, когда он мимоходом упомянул, что у нее никогда не было высшего образования.

Я была поражена.

– Что ты имеешь в виду?

Потом я засыпала его вопросами. Как насчет Королевской музыкальной академии в Лондоне, где она училась играть на фортепиано? Почему ты не сказал мне раньше?

Его скомканные ответы лишь приводили к новым вопросам. Мне вдруг показалось, что дело в семантике.

– Ты хочешь сказать, что в Англии высшее образование называется по-другому?

Мой отец лишь пожал плечами с намеком на лукавую улыбку, как будто он разделял смысл шутки, на которую я намекала. Он не стал распространяться на эту тему, и я не настаивала; возможно, меня сдерживали годы прежнего воспитания, где прошлое было запретной темой. А потом отца тоже не стало.

Но после того как я начала копаться в подробностях