class="p1">«Прилагаю некоторые материалы, подкрепляющие мою историю, – написала моя мать. – Я подумала, что ты, будучи адвокатом, сможешь оценить это весьма необычное дело».

Моя мать написала мемуары. На первой странице находился список разделов и название: «Девушка Корама». После многих лет скрытности и категорического отказа отвечать на простые вопросы о ее семье и воспитании она хотела, чтобы я не только рассказала о ее прошлом, но и, предположительно, поделилась этим со всем миром.

Могу лишь предположить, что мой отец читал рукопись и помогал в ее подготовке. Она была аккуратно напечатана, но я никогда не видела, чтобы моя мать пользовалась компьютером или пишущей машинкой. Моя сестра тоже получила экземпляр и позвонила через несколько недель с вопросом о моем мнении. По ее словам, она наскоро просмотрела текст и сочла его «интересным». Но наш разговор этим и ограничился.

По моему мнению, было уже слишком поздно. Я не испытывала интереса к изучению прошлого моей матери и отвергала это вторжение в свое тщательно упорядоченное, наполовину сиротское существование. В последней строке своей сопроводительной записки моя мать неумышленно подтвердила уже принятое мною решение: «Я горжусь и радуюсь тому, что, несмотря на мое плохое воспитание, ты стала выдающейся личностью».

Мне следовало бы приветствовать это признание вины, потому что мать обычно винила меня саму в нашей семейной вражде. Она впервые признала свою роль в формировании наших испорченных взаимоотношений. Перечитывая эту записку спустя десятилетия, я рассматриваю ее как своеобразное извинение, признание ее ошибок. Но тогда я видела все иначе. Моя мать не извинялась: она хотела отпущения грехов. Она хотела поделиться историей своих горестей в надежде на то, что я прощу и, возможно, даже полюблю ее.

Я была совершенно не готова к этому.

Теперь я задаюсь вопросом, изменилось бы что-нибудь между нами, если бы я не запихнула листы обратно в конверт и не убрала их в папку. Погребенная в ящике архивного шкафа, рукопись так и осталась непрочитанной: прошло пять лет, потом десять и двадцать. Время от времени я вспоминала о рукописи, но лишь после второй поездки в Лондон вернулась к архивному шкафу для извлечения забытых секретов моей матери.

Рукопись находилась в том же самом конверте, и я медленно открыла клапан. Сначала я держала страницы на расстоянии вытянутой руки, как будто ради того, чтобы слова не могли отрастить клинки и поранить меня. Мало-помалу мой взгляд сосредоточился на черном шрифте, и я начала читать о жизни моей матери-приемыша.

Меня приняли в госпиталь для брошенных детей, и моя мать передала меня с рук на руки в лондонской штаб-квартире этого учреждения на Брансуик-сквер, 40 2 марта 1932 года. Наверное, она испытывала огромную благодарность и облегчение, когда меня приняли в этот знаменитый и престижный госпиталь. Полагаю, она воображала, что обо мне прекрасно позаботятся. По крайней мере, теперь она могла вернуться в Шропшир без позорного бремени, связанного с ее незаконнорожденным ребенком… Так моя мать освободилась от «бесчестья», спаслась от скандала – и я рада этому. Для меня стигмат незаконнорожденности сохранился навсегда.

Я не узнавала тон повествования, принятый моей матерью, – тон спокойной, отстраненной рассказчицы, излагавшей реальную историю. Слова на машинописных страницах, которые я давно убрала с глаз, с таким же успехом могли бы быть написаны незнакомкой. Неистовая женщина, снова и снова писавшая незнакомое имя на мятой бумажке, куда-то исчезла. Так же пропали аристократические замашки и тщательно охраняемые секреты, которые для меня были определяющими качествами моей матери. Составляя перечень воспоминаний, которыми она хотела поделиться со мной перед смертью, моя мать подготовила основательную встряску – одну из многих, которые последовали дальше.

7

День приема

У моей матери не сохранилось воспоминаний о том дне, когда ее оставили с незнакомыми людьми. Она не знала, плакала ли Лена или обнимала ее, когда прощалась со своей двухмесячной дочерью. Ее первым воспоминанием было сердитое лицо женщины со строгим голосом, которой решительно ничего не нравилось.

Спустя недолгое время Дороти Сомс, как ее теперь называли, была отправлена в город на воспитание к приемной матери, которой платили из средств госпиталя. В пять лет она вернулась под опеку госпитальной администрации и была переведена в Беркхамстед на окраине Лондона, который моя мать назвала «диккенсовским учреждением, но без той убогости и запущенности».

Практика отправления маленьких детей в приемные семьи была принята почти двести лет назад. Как и многие устаревшие обычаи в госпитале для приемных детей, она была рождена необходимостью.

Вопреки намерениям основателя, в своем первоначальном воплощении госпиталь не стал средством предотвращения младенческих смертей. В сущности, более половины из поступавших младенцев были обречены на гибель, и уровень смертности иногда превышал 80 %. Хотя госпиталь предлагал лучшую альтернативу, чем работные дома, где младенческие смерти были почти неизбежными, для увеличения шансов на выживание был найден обходной метод: младенцев посылали в сельскую местность к кормилицам. Они возвращались в Лондон, лишь когда им было не менее пяти лет и они были уже достаточно выносливыми для коллективной жизни. Хотя статистические показатели этого нового метода были ужасными для наших современников, по меркам того времени это был успех: погибало только 39 % найденышей, растущих за городом.

За следующие двести лет медицинские достижения улучшили качество предродового ухода и снизили уровень младенческой смертности во всей Европе, но отсылка маленьких детей в сельскую местность – лишь для того, чтобы потом жестоко вернуть их обратно, – оставалась частью установленных правил госпиталя, традицией, встроенной в его основу. Даже если выгоды для здоровья больше не были столь актуальными, для многих найденышей первые несколько лет жизни в приемной семье предоставляли многочисленные психологические выгоды. Они начинали жизнь в буколической сельской обстановке; их выкармливали женщины, которые воспитывали их как сыновей и дочерей, позволяя им играть на природе с собственными детьми как с братьями и сестрами. Для этих счастливых найденышей воспоминания о жизни в глубинке были наполнены радостью и любовью.

Только не для моей матери.

Я не уверена, что кто-либо из приемных матерей, получавших денежное довольствие от госпиталя, брал детей из любви, а не ради денег, но я знаю много девушек, которые жили в приемных домах с любящей и доброжелательной обстановкой. Мне не выпала такая удача.

В архивах госпиталя нет никаких сведений о том, почему Луиза и Томас Вэнс решили взять в семью мою мать и двух мальчиков-найденышей. Но семья была бедной, и деньги доставались с