губу. Я ощущаю его дрожь, вижу подернутые пеленой кайфа глаза и бессильно запрокидываю голову на плечо Ваньки. Он воспринимает это правильно, ускоряется, впиваясь зубами опять в плечо. Уже сильнее, чем в первый раз. И эта боль — финальный штрих моего безумия.

Я кончаю опять, пытаюсь закрыть глаза, чтоб пережить этот катарсис в темноте, немного ослабить, но Тим не пускает.

Держит за подбородок и смотрит в лицо.

Я так и переживаю судороги оргазма, глядя в его темные глаза.

Ванька матерится глухо, кончая, затихает. И через мгновение моего измученного плеча касаются утешающе его мягкие губы.

Он словно просит прощения за грубость. За боль.

И у меня нет сил хоть как-то отвечать и даже осознавать дикость этого поведения.

Они только что поимели меня вдвоем прямо в реке.

Нашей реке, в которой мы бессчетное количество раз плескались детьми.

Что еще у меня в глубине души есть светлого?

Может, сразу им сказать?

Чтоб это осквернили, сожгли своей похотью и отпустили уже меня.

Позволили вернуться к своей пустой, похожей на мыльный пузырь, жизни, к своему выстраданному образу холодной стервы. Теперь уже окончательно. Бесповоротно.

Пусть уже выдерут из сердца ту глупую девочку, что еще не до конца умерла внутри, хотя я искренне думала обратное, и отпустят меня.

— Дурочка ты, Ветка, — тихо говорит Тим, Ванька за моей спиной невесело смеется между поцелуями, и я понимаю, что что-то из своих мыслей глупых сказала через рот, — дурочка… Если бы все было так просто…

— Как же мы тебя отпустим, Вет? — глухо урчит на ухо Ванька, — реально, дурочка ты…

Солнечный луч на твоих ресницах

кончики искрами золотит

ты мне не снишься… нет-нет, не снишься

я умираю сейчас, прости

я не могу на тебя наглядеться

я не могу перестать смотреть

ты — мой последний кусочек детства

ты — то, что будет всегда гореть

ты — то, что надо, необходимо

просто до дрожи, до искр из глаз

вяжущий вкус этих губ любимых

вяжущий свет… пусть он свяжет нас

я не хочу больше в снах забыться

я лишь мечтаю смотреть и ждать

солнечный луч на твоих ресницах

будет нас нитью одной вязать.

М. Зайцева

Глава 17. Ветка. Сейчас

Тим несет меня на руках, легко, совершенно не напрягаясь. Ванька идет впереди и я, прислонив обессиленно голову к широкому плечу Тима, смотрю на спину второго моего любовника.

Это определение отдается болью и жаром в груди. Не брат. Не друг. Любовник. Один из двоих.

Даже в голове моей, в принципе, привычно и легко принимающей много не особенно приятных понятий, эти слова колют остро и даже жутковато.

Мои. Любовники.

Любовники.

У-у-ужас…

Не могу сдержать протяжного, с судорожным всхлипом, вдоха, от которого все внутри словно надувается в большой, плотный пузырь. И мешает дальше дышать, не пускает, давит на сердце и диафрагму.

— Ты чего, Вет? — Тут же спрашивает Тим, тормозя в воде , в лягушатнике, и вглядываясь в мое склоненное лицо. Я отвожу взгляд, не хочу с ним встречаться глазами. Стыдно. Так стыдно это все!

Ванька, услышав вопрос Тима, резко разворачивается и делает шаг к нам.

Наклоняется, приподнимая меня за подбородок, и я торопливо жмурюсь, не в силах это все выдержать. Они опять близко оба, двойной удар для меня, двойная доза. Двойная гибель. Их запахи, перемешанные на мне, сводят с ума, кружат голову.

И мягкие волны реки, обнимающие ноги парней, внезапно начинают грохотать в ушах.

— Пожалуйста… — я говорю тихо, еле слышно, молю их, чувствуя себя невероятно слабой, безумно разбитой и уязвимой, — пожалуйста… Можно, я сама? Пойду?

— Вет, ты на ногах не стоишь, — резонно замечает Ванька, и мне хочется орать от этой заботы: “Из-за вас! Из-за вас не стою! Из-за того, что вы со мной сделали! Опять!”

Но , конечно же, ничего не говорю, только отворачиваюсь, желая вырвать подбородок из крепких пальцев Ваньки.

Он отпускает и, наверно, переглядывается с Тимом, я физически ощущаю их безмолвный разговор глаз, а затем Тим перехватывает меня поудобней и продолжает нести дальше, к выходу из реки, по длинному, мелкому лягушатнику.

— Вет, — Ванька идет рядом теперь, его голос слышен справа, — мы просто тебя до дома довезем… И все. Хочешь, Вет? Хочешь? Ничего не будет больше…

В груди Тима слышится отчетливое недовольное ворчание, кажется, он в корне не согласен со словами Ваньки, но тот, судя по всему, опять что-то ему безмолвно сигналит, и Тим прекращает рычать.

Я по-прежнему не открываю глаз, трусливо и обессиленно прячу лицо на груди Тима, помимо воли вдыхая его терпкий запах. От этого во рту собирается слюна, а дыхание становится чаще… Такая непроизвольная, глупая реакция, которая указывает лишь на мою слабость перед ним. Перед ними обоими. И ничего больше.

— Вет, — Ванька все никак не может замочать, не может оставить меня в покое. — Может, хочешь чего? Поесть? Попить?

“Умереть! — Опять хочется крикнуть мне, — или память потерять! Просто это все забыть!”

Не отвечаю, сжимаю губы, чтоб побороть в себе приступ слезливости и найти хоть какие-то силы. Какую-то гордость внутри отыскать.

Потому что пока я веду себя, словно плюшевая комнатная собачка. Жалобно пищу и позволяю тем, кто сильнее, делать с собой все, чего им хочется. А ведь я уже давно забыла, что это такое: подчиняться сильным, оказываться слабой перед их желанием, их умением управлять моим телом. Мною.

Такое только один и было, вообще-то.

Пять лет назад.

И я, тогда утром, после дикого ночного морока, осознав ситуацию во всей ее неприглядной красе, просто разорвала начинающийся было завиваться круг позора, просто сбежала прочь, теряя тапки и надеясь никогда больше к этому не вернуться.

И все следующие пять лет занималась тем, что забывала. Забывала, забывала, забывала…

И добилась успеха в этом деле!

Забыла!

Ну, по крайней мере, я так считала.

И надо же, просчиталась!

Стоило повториться условиям пятилетней давности, сложиться прежнему, старому паззлу, как