Мы записали и свои песни: Thin Line, Puerto Rico, The Disco Song (ранняя версия Heart of Glass) и Platinum Blonde – самую первую песню, сочиненную мной. Алан отнес демо в несколько компаний, вручал ее журналистам, но никакого отклика не последовало. Мы постоянно тормошили Алана расспросами, потому что он перестал что-либо делать с записью. И как только у нас появились деньги, мы решили ее выкупить. Однако Алан не хотел с ней расставаться и заявил, что не собирается пускать ее в дело. Четыре года спустя он все-таки выпустил ее на независимом лейбле, и мы были удивлены, что он отдал в релиз ранние версии песен, не сказав нам ни слова, но это было круто.

Осенью 1975 года у нас в группе появился новенький, Джимми Дестри. Мы подумывали о клавишнике, и наш друг, фотограф и музыкант Пол Зоун, представил нам Джимми, который в то время работал на станции скорой помощи в Медицинском центре Маймонида в Бруклине. Что важно, он нас знал, видел в деле и у него были собственные электроклавиши Farfisa. Он играл с группой Milk ’n’ Cookies, пока те не уехали в Англию записывать альбом и не бросили его. Как только Джимми присоединился к Blondie, мы в первую очередь поставили пьесу Джеки Кёртис Vain Victory. Режиссером выступил Тони Инграссиа. Впервые после The Stillettoes мы работали с Тони, так что это было воссоединение. Опыт получился очень веселым; пьеса шла несколько недель по выходным, и к нам приходили хорошие зрители. Я играла Джуси Люси, хористку на круизном лайнере, а остальная группа аккомпанировала. С этим спектаклем я почувствовала себя увереннее. И теперь, когда группа наконец сплотилась, я поняла, что больше всего мне нравится та роль, которую я играю в Blondie. Затем, мало-помалу, она стала обрастать личными чертами.

Вождение – и моя машина – много для меня значили на первых порах в Нью-Йорке. Мама отдала мне синюю «камаро» с механической коробкой передач – сама она уже не могла водить из-за остеопороза. Мне нравилось, что у меня есть своя машина, но оставлять ее приходилось на улице, а это все равно что прокручивать нервы в мясорубке. Мы нашли стройплощадку на Гринвич-стрит – сейчас это квартал Трайбека, – где не было знака «Парковка запрещена». Какое-то время мы оставляли машину там. Так не могло продолжаться долго: в дни уборки улиц я с рассветом, когда приезжал мусоровоз, отправлялась туда, чтобы переставить машину в другое место. Но «камаро» была идеальным убежищем, домиком, где можно было от всех спрятаться – побыть в тишине и покое. Сидя одна в машине, я придумывала тексты, наблюдая за мусоровозом в боковое зеркало.

Эта машина повидала много людей и ремонтов, пока не умерла окончательно. Иногда мы набивались туда всей компанией и отправлялись на Кони-Айленд. Я любила это место. Когда я была ребенком и Кони-Айленд только начал приходить в упадок, там творилась магия. Проводились всякие потрясающие старые скачки с препятствиями, чудовищные постановочные лошадиные бега – или прыжок с высоты 292 метра с парашютом. Как искатель новых ощущений, псих, жаждущий адреналина, я обожала эти скачки и, вырасти я в другой среде, думаю, могла бы стать каскадером, космонавтом или пойти в гонщики. Я вожу быстро и хорошо, хотя в те дни мне иногда приходилось уговаривать себя не лихачить: «Что и кому ты пытаешься доказать? Успокойся, веди себя нормально».

Даже когда скачки отменили и Кони дышал на ладан, магия сохранилась. Возможно, место стало даже волшебнее – с остатками ипподрома, ярмарочными рабочими, фриками и уличными чудиками. К тому же здесь были хорошие секонд-хенды. На выгоревшем пустыре за колесом обозрения тянулась полоска гаражей, где всякие классные штуки продавались практически за бесценок. Весьма кстати, потому что у нас за душой не было ничего, кроме молодости, жажды жизни, любви и музыки.

Одна из тысячи черт, которые мне нравятся в Крисе, – и одно из моих любимых ярких воспоминаний – это то, как он сидел на переднем сидении, когда я была за рулем. По большей части он вел себя тихо. Он еще не водил – как и большинство коренных ньюйоркцев, которым не было нужды учиться, – поэтому погружался в нечто вроде транса, растворялся в своих мыслях и смотрел на пролетающие за окном пейзажи. Грезы автодзена.

Мы с Крисом довольно часто ездили в Бруклин навестить его маму, Стел. Она была из художников-битников и жила в огромной квартире на Оушен-авеню, с большими комнатами, где цвета и текстуры смешивались художественно, но уютно. Стел всегда готовила нам гамбургеры и кашу, щедро сдобренную чесноком. Мы сметали все, как прожорливые поросята. Это была лучшая, а иногда и единственная настоящая еда за неделю. Однажды с нами поехал Гэри Валентайн. Он жил в нашем лофте на Бауэри – из Джерси, где на него завели дело за секс с несовершеннолетней, он сбежал. После ужина, когда мы поехали обратно в город, зарядил дождь – сильный, проливной, целая стена воды.

Моя маленькая «камаро» была не в лучшей форме. Крышка на распределителе зажигания треснула и от влаги машина иногда отключалась, так что я сильно перенервничала из-за свалившегося нам на голову ливня. И когда мы оказались на съезде с шоссе Бруклин – Квинс, я, ослепленная грозой, въехала прямо в огромную лужу. Вода взметнулась над нами. Машина по инерции проехала метров пятнадцать, после чего заглохла намертво – к счастью, прямо под эстакадой. Было ясно, что мы влипли. Так что мы вылезли из машины и буквально вжались в стену в страхе, что нас может расплющить каким-нибудь потерявшим управление автомобилем. Потом я вспомнила про аварийные сигнальные огни. Однажды на семейном празднике в Денвиле Том, брат моего папы, настоятельно советовал мне их купить. Вреда от них никакого, а пользы при случае будет много. И вот их час настал.

Я схватила огни, установила их за машиной и принялась ждать: иногда достаточно было немного потерпеть, чтобы «камаро» просохла и снова завелась. Но ожидание затянулось. Странно, что ни одна машина не съехала с эстакады. Вообще ни одна. И тут сверху раздался громкий скрежет – наверняка авария. Когда прояснилось, мы увидели сложившуюся пополам фуру прямо на склоне, с которого мы съехали. Прицеп заклинило между дорожными ограждениями, а кабину согнуло буквой Г, и дорога была полностью перекрыта. Фура шла прямо за нами и могла нас прикончить, но вместо этого спасла нам жизнь. Мы встали под эстакадой, пережидая грозу и думая о том, как нам повезло. Повисло жуткое молчание.

Я невольно вспоминаю другие ситуации, когда мы оказывались на волосок от смерти… Не считая той, через которую проходим мы все, – рождение. Пф, рождение! Нас выдавливают в резкий слепящий свет, полузадушенных, увлекаемых вниз силой тяжести, а затем, оглушенных шумом, держат за лодыжки вниз головой, шлепают по попе, в то время как легкие нам обжигают первые прерывистые глотки кислорода… Чудовищное, опасное, а иногда и фатальное событие. С самого первого вдоха смерть напоминает о себе – видимо, чтобы мы не забывали, кто тут главный. После того как я прошла через смертельно опасное рождение и травму удочерения, каким бы оно ни было, моя жизнь в раннем детстве текла без особых происшествий. Ну да, из-за пневмонии я какое-то время пролежала в коме и один раз упала с турника прямо на голову, но больше никаких смертельных угроз. Поэтому, если не считать моего неадекватного вооруженного парня из Нью-Джерси, я была в безопасности, пока не переехала в готовый вот-вот обанкротиться Нью-Йорк в конце шестидесятых – начале семидесятых.