Я намеревалась победить свой страх, заставляя себя испытывать его снова и снова.

После смерти мамы мы с отцом стали больше разговаривать. Нельзя сказать, что раньше мы не были близки: в детстве я жила у него каждую вторую неделю, мы вместе обедали, слушали радио и обсуждали новости дня. Он учил меня слушать внимательно и думать критически, выстраивать собственные аргументы и находить слабину в аргументах других. Помню, как он играл адвоката дьявола, сидя напротив меня за обеденным столом и поощряя меня обдумывать свои убеждения и мнения, а потом формулировать и защищать их. Это страшно раздражало, но пошло мне на пользу. Позднее, после моего переезда на другой конец страны, у нас появился такой ритуал: когда я приезжала погостить, мы отправлялись в бильярдную, играли несколько партий, смотрели хоккей и говорили о политике.

Но, когда мамы не стало, все изменилось, стало глубже. У нас никогда не было желания много говорить о чувствах, но теперь, когда мы оба болезненно осознавали зияющую брешь, которая образовалась в моей системе эмоциональной поддержки, стали стараться это обсуждать. Так что только после маминой смерти я узнала, что отец тоже когда-то боялся высоты.

Для меня это было новостью. Я ведь всю жизнь видела, как он забирался на стремянку, чтобы сделать что-то по дому. В течение пары лет, когда я была еще совсем ребенком и когда закончился контракт, из-за которого мы переехали из Саскатуна в Оттаву, он зарабатывал на жизнь как разнорабочий, и я видела, как он забирался на крыши двух- и трехэтажных домов по соседству. Но отец подтвердил мне, что это правда. Он очень боялся высоты. В детстве ему постоянно снился сон, как он падает с вершины горы. Потом, летом, после окончания школы, он получил работу на сталелитейном заводе. Там от него требовалось подниматься по лестницам и ходить по узким мостикам над кирпичными печами, в которых плавилась сталь, одетым в асбестовый костюм для защиты от жара. Иногда ему приходилось чинить крыши этих печей, под которыми он видел кипящий металл. Как и я во время работы на руднике, он, просто по необходимости и не совсем понимая, что делает, прошел программу неформальной экспозиционной терапии по лечению страха высоты. И это сработало.

Мы оба задавали себе вопрос, не унаследовала ли я этот страх от него. Позже я узнала, что это вполне возможно. Мы до сих пор полностью не понимаем причины фобий и механизмы их приобретения. Есть разные теории, но могу поспорить, что ни один ответ не будет единственно верным, что не существует единой теории, которая объяснила бы все фобии.

Существует, правда, объяснение с точки зрения эволюции, согласно которому фобии являются остаточным следствием рациональных страхов, которые определяли поведение древних людей и давали им возможность выживать. Когда-то они представляли собой жизненно необходимые реакции, но теперь стали рудиментарными, как зубы мудрости. В «Фобиях» (где дается общее представление об истории и развитии научных исследований этого феномена) Хелен Сол пишет: «Устройство мозга определяет, насколько мы готовы испугаться чего-то. Оно выступает в качестве своеобразного шаблона для наших страхов». Множество конкретных фобий хорошо вписываются в это объяснение: боязнь высоты, акул, змей, замкнутых пространств, темноты. Все это могло убить охотника-собирателя. А эволюционная точка зрения может помочь объяснить, почему современные объекты, которых мы должны были бы бояться (например, машины или оружие), не вызывают фобий. Но эти объяснения не слишком помогут в случае социальных фобий или агорафобии. Трудно представить, какие преимущества подобные страхи дали бы древнему человеку для выживания в первобытном сообществе, под открытым небом.

Кроме того, существует вероятность того, что фобии представляют собой наследственное явление, записанное в генах и передающееся от поколения к поколению в семье. Одно широкомасштабное исследование семей, фобий и других тревожных расстройств, проведенное в Нью-Йорке, показало: вероятность того, что близкие родственники людей, которые подвергались лечению от конкретных фобий, сами будут страдать от какой-нибудь фобии, в три раза выше. Члены семьи будут страдать от похожих, но не тех же самых фобий. Сол пишет: «Если родитель боялся собак, ребенок будет бояться кошек; если девочка боится темноты, ее брат, скорее всего, будет бояться высоты». По-видимому, конкретные категории фобий концентрировались в рамках семьи, при этом, похоже, они не являлись факторами риска тревожных расстройств, депрессии или социальных фобий.

Эбби Фаер, которая провела и описала это исследование, утверждает, что конкретные фобии передаются генетически как «дискретный набор» генов, отделенный от тех, что связаны с более общими тревожными расстройствами. Другие исследователи не согласны с такой точкой зрения и утверждают, что для всего набора этих состояний имеется «зонтичный» ген. Сол пишет: «Обе эти точки зрения едины в том, что развитию фобий способствуют как генетика, так и окружение». До сих пор эти гипотезы не подтверждены генным картированием окончательно.

С генной теорией связана мысль о том, что фобии являются продолжением наших личностей, нашей сущности. В 1950-х годах американский психолог Джером Каган заинтересовался тем, как человеческая личность сохраняется на протяжении всей жизни – и сохраняется ли она вообще. В ходе долгосрочного исследования личности он проводил контрольные проверки ряда взрослых людей, которые впервые стали объектами исследования десятилетиями раньше. Он обнаружил, что в широком смысле эти взрослые превратились в людей, очень отличающихся от тех, какими они были в детстве. Однако одна характеристика остается относительно стабильной. Как пишет Сол: «Дети, которые боялись странного и нового, превратились во взрослых с теми же проблемами».

Каган продолжал вести свое долгосрочное исследование в надежде лучше понять то, что теперь известно как ингибиция (торможение): особенность характера, которая заставляет детей избегать незнакомцев, а не проявлять любопытство (как я пряталась в длинной маминой юбке, когда была застенчивой малышкой). Позднее Каган проводил исследования вместе с еще одним психологом, Джеральдом Розенбаумом, который изучал взрослых с тревожными расстройствами и агорафобией.

Розенбаум и Каган отобрали группу детей с семейной историей тревожных расстройств и проанализировали их страхи, сравнивая с поведением участников долгосрочного исследования Кагана, в семейной истории которых не отмечалось расстройств такого рода. Ученые хотели понять, имеются ли связи между ингибированием и более широкими проблемами тревожности и фобий, и если да, то какого рода. Их результаты оказались вполне однозначными. Как пишет Сол: «Если родители страдали паническими расстройствами и агорафобией, у их детей с большей вероятностью будет проявляться ингибиция, чем у детей здоровых родителей». Такие дети, независимо от статуса их родителей, находились в зоне повышенного риска тревожных расстройств.

Всегда нелегко разделить то, что дано от рождения, и то, что обусловлено воспитанием. И детей с «ингибированным» темпераментом намного больше, чем людей с социальными фобиями. Но исследование Кагана и Розенбаума предполагает, что ингибиция у ребенка является фактором риска более серьезных проблем, независимо от того, приобретают ли они родительскую модель тревожности и избегания.