не против оставить жене все дела, к которым относился с вежливым интересом, как англиканский священник к маске вуду, явно так и не поняв, в чем смысл собственности и ответственности.

Его имя пришлось внести в списки призывников, но как молодому отцу, занятому в важной отрасли, попасть в армию ему едва ли грозило. В любом случае медкомиссию он с восемью пальцами ни за что бы не прошел. Из-за войны цены на землю взлетели до небес. Глэдис переехала в Вашингтон работать в правительственном учреждении. Джоузи вышла замуж за моряка, приехавшего на побывку.

Урожаи тем временем продолжали расти. Нэн с удовольствием отмечала, что другие фермеры обращаются к Эшу за советом. Поскольку он не смог поделиться своими знаниями даже с ней (хотя она отчасти владела его языком), с остальными бесполезно было и пытаться. Он, впрочем, никогда не отказывал в помощи. Приходил осмотреть загубленные посевы, больных животных и плохую почву, а потом бубнил всякую ерунду из фермерских проспектов, пока сам работал руками. Естественно, животные выздоравливали, земля плодоносила, урожай рос, и все только диву давались, сколько на самом деле мудрости в банальных вроде бы советах.

Слабый страх, что из-за рук юный Эш окажется ущербным, в конечном счете рассеялся. Мальчик хватал, держал, орудовал и кидал ловчее сверстников (а через несколько лет станет лучшим питчером в бейсбольной истории округа Эвартс – к его броскам так и не приспособится ни один отбивающий). Он заговорил рано, но в пределах нормы, зато в освоении отцовской речи на голову превзошел Нэн. Она слушала, как они пересвистываются о своем, недоступном ей, с материнским и супружеским удовлетворением.

Джесси поступила на курсы и устроилась секретарем к мужу сестры; Джанет уехала на восток учиться на археолога. После победы над Японией контроль за ценами отменили, и дела Максиллов резко пошли в гору. Эш прекратил сажать кукурузу на старой ферме. Часть земли он отвел под новый сад, а остальное засеял гибридным злаком собственноручно выведенного им сорта, по содержанию белка опережавшего пшеницу. На юного Эша было не нарадоваться. Но, уже семи лет от роду, он так и оставался единственным ребенком.

– Почему? – спросила как-то Нэн.

– Ты хочешь еще детей?

– Конечно, хочу. А ты нет?

– Я все никак не возьму в толк, почему вы все так одержимы положением, предками и потомством. Как можно столь ревностно различать детей только по наличию или отсутствию биологического родства?

Пожалуй, впервые Нэн так отчетливо ощутила его инаковость.

– Я хочу своих детей.

Но больше их не было. Это печалило, но не озлобляло. Нэн помнила, как рвалась замуж за Эша, даже готовая вообще не иметь детей. Она поступила правильно – без Эша ферма ничего бы не стоила. Отец был неудачником, вечно ноющим, ворчливым, неотесанным. Когда ей надоело бы кататься со всеми подряд и кувыркаться по машинам, она бы выскочила за первого встречного, и был бы у нее муж, столь же неспособный дать ей вырасти и расцвести, как отцу не удавалось заставить расти и цвести свои никчемные акры. Даже если бы юный Эш так никогда и не появился на свет, она бы все равно выбрала эту жизнь.

Тревожило только, что старшему Эшу никак не удавалось привить сыну свой фермерский дар. Так рухнули мечты Нэн: секрет происхождения Эша делал его уязвимым, а Эш-младший мог бы творить чудеса на благо человечества, не опасаясь преследования за то, что он чужак.

– Почему он не учится? Он ведь понимает тебя куда лучше, чем мне вообще когда-либо светит.

– Не исключено, что он уже опередил меня в своем развитии. Не забывай, я атавизм, мои способности моему народу более ни к чему. Мутации редко передаются по наследству. Не исключено, что он даже в чем-то ближе к моим родичам, чем я сам.

– Тогда… тогда, может, он в состоянии творить чудеса, на которые способны они?

– Боюсь, это так не работает. Есть какое-то уравнение… не линейное, а компенсаторное, что-то с прибылью и убытками. У меня не выходит обучить его даже простейшим приемам телекинеза, которыми я владею. Зато исцеляет он куда лучше меня.

На смену несбывшейся мечте пришла новая: юный Эш – врач, избавляющий человечество от страданий. Однако сам мальчик, пускай и в охотку изгонял бородавки с рук других детей и сращивал им кости, проводя пальцами по коже, к такому будущему, похоже, не стремился. Куда сильнее его занимала техника. В шесть лет он оживил старый велосипед, на котором поочередно катались все дочери Максилла – в конце концов велосипед пришел в такую негодность, что никто не мог его починить. Кроме, как выяснилось, юного Эша. В восемь он вернул к жизни старинный будильник, а в десять чинил трактора не хуже, а то и лучше, чем в автомастерской Хенритона. Нэн понимала, что должна радоваться сыну, которому суждено стать выдающимся инженером или изобретателем, но, увы, мир скоростных трасс и ядерного оружия привлекал ее меньше, чем тот, который она знавала в детстве со всеми его сухими законами и Депрессиями.

Может, дело в возрасте? Ей едва-едва перевалило за сорок. Тонкие морщинки на щеках и слегка проступающие вены на руках были куда менее заметны, чем у других девушек – женщин – лет на пять-шесть младше. И все же, глядя на гладкое лицо Эша, совершенно не изменившееся с того самого дня, когда Джоузи привела его с южного выгона, Нэн ощущала смутную тревогу.

– Сколько тебе лет? – спросила она как-то. – На самом деле?

– Не больше и не меньше, чем тебе.

– Не уходи от ответа, – не отступалась она. – Это все твои философские загадки. Говори как есть.

– Как мне выразить свой возраст в земных годах – в числе оборотов этой планеты вокруг солнца? Тебе это ничего не скажет, даже сумей я сделать пересчет из одной системы измерения в другую. Но если хочешь, то вот аналогия: пшеница уже в шесть месяцев стара, а дуб и в пятьдесят лет молод.

– Ты бессмертен?..

– Не более, чем ты. Мне точно так же суждено умереть.

– Но ты не стареешь.

– Я и не болею. Мое тело просто не подвержено слабости и угасанию, как у моих далеких предков. Однако я родился, а значит, должен и умереть.

– И все равно ты останешься молодым, даже когда я стану старухой. Эш…

А впрочем, что тут говорить, подумала она. Тебе плевать, что подумают люди; тебе нет дела до насмешек и кривотолков. Если бы я тебя не любила, то назвала бы бесчеловечным. Наверное, то же можно сказать про всякого сверхчеловека. Да-да, мы – люди – себялюбивы, корыстны, мелочны, жестоки, неприятны, гадки. Неужели это наше наказание за неспособность подняться над сиюминутным, взглянуть на себя с придирчивой высоты миллиона грядущих поколений? Видимо, так и есть.