машину рядом с мандалой и медленно подошел к внешнему бетонному кольцу, уходящему в тень. Над собой он слышал звезды, миллион космических голосов, заполнявших небо от горизонта до горизонта, – истинный полог времени. Подобно соревнующимся радиомаякам они метали свои пересекающиеся под бессчетными углами лучи из самых дальних уголков космоса. Пауэрс видел тускло-красный диск Сириуса, слышал его древний голос, существовавший невообразимые миллионы лет, – но его затмевала огромная спиральная туманность Андромеды, гигантская карусель исчезнувших вселенных, чьи голоса были почти так же стары, как сам космос. Небо казалось Пауэрсу бесконечным столпотворением, временны́е песни тысячи галактик наслаивались друг на друга в его сознании. Медленно продвигаясь к центру мандалы, он задрал голову к искрящейся полосе Млечного Пути, вглядываясь в хаос перекрикивающих друг друга туманностей и созвездий.

Ступив во внутренний круг мандалы в нескольких ярдах от центральной платформы, он осознал, что шум начинает стихать, что один-единственный сильный голос заглушает все остальные. Пауэрс взобрался на платформу, поднял глаза к темному небу, глядя через созвездия на островки еще более далеких галактик, слыша тонкие допотопные голоса, говорящие с ним через тысячелетия. Он нащупал в карманах бумажные ленты, повернулся, отыскивая далекую диадему Гончих Псов, и услышал, как могучий голос созвездия нарастает у него в голове.

Словно бесконечная река, такая широкая, что берега ее скрывались за горизонтом, он стремился к Пауэрсу, этот необъятный поток времени, разлившийся так широко, что заполнил собой небо и Вселенную, затопил все, что в них содержалось. Он был медленным, величественный ход его был почти незаметен, и Пауэрс знал, что исток его – это исток самого космоса. Когда время настигло Пауэрса, тот ощутил его непреодолимое магнетическое притяжение, позволил ему подхватить себя, бережно унести на своей мощной спине. Поток тихо укачивал его, и он медленно поворачивался по направлению течения. Окружавшие его очертания холмов и озера стерлись, но мандала, точно космические часы, так и висела у него перед глазами, освещая широкую поверхность потока. Не отрывая от нее взгляда, он чувствовал, как плоть его постепенно растворяется, как его физическое тело сливается с бескрайней непрерывностью течения, увлекающего его к центру великого канала, дальше и дальше, прочь от надежды к покою по ширящимся извивам реки вечности.

Тени уже выцветали, втягиваясь в склоны холмов, когда Калдрен вышел из машины и неуверенно приблизился к бетонному краю внешнего кольца. В пятидесяти ярдах от него, в центре, Кома стояла на коленях рядом с телом Пауэрса, прижимая к его лицу свои маленькие ладони. Порыв ветра потревожил песок и, высвободив кусок ленты, принес его к ногам Калдрена. Тот наклонился, подобрал ленту, осторожно скатал и положил в карман. Утренний воздух был холодным, и Калдрен поднял воротник куртки, бесстрастно наблюдая за Комой.

– Уже шесть часов, – сказал он через несколько минут. – Я поеду и вызову полицию. А ты оставайся с ним. – Он помолчал и добавил: – Не позволяй им сломать часы.

Кома повернулась к нему.

– А ты разве не вернешься?

– Не знаю. – Калдрен кивнул ей, развернулся на каблуках и направился к машине.

Он выехал на огибавшую озеро дорогу и пятью минутами позже припарковался на подъездной дорожке лаборатории Уитби.

Купол утопал во тьме, все окна были закрыты, но генератор рентгеновского аппарата все еще гудел. Калдрен вошел и включил свет. Подойдя к аппарату, он коснулся решеток генератора, ощупал теплую бериллиевую трубку выходного окна. Круглый стол медленно вращался, делая один оборот в минуту; на нем было поспешно закреплено стальное смирительное кресло. В нескольких футах от стола полукругом стояло большинство клеток и аквариумов, кое-как нагроможденных друг на друга. Какой-то кальмароподобный цветок почти сумел выбраться на волю. Его длинные полупрозрачные щупальца еще цеплялись за края аквариума, но тело лопнуло и растеклось студенистой лужицей глобулярной слизи. В другой клетке большой паук стал пленником собственной сети и беспомощно висел в центре огромного трехмерного лабиринта из фосфоресцирующих нитей, судорожно подергиваясь.

Все экспериментальные растения и животные погибли. Шимпанзе лежал на спине среди обломков своей будки; шлем съехал ему на глаза. Калдрен посмотрел на него, а потом присел на стол и снял трубку телефона.

Набирая номер, он заметил лежащую на промокашке кинопленку. Внимательно изучив надпись на наклейке, он спрятал ее в тот же карман, где уже лежала бумажная лента.

Поговорив с полицией, Калдрен выключил свет, вышел к машине и медленно выехал на дорогу.

Когда он достиг летнего дома, свет раннего солнца разбивался о змею балконов и террас. Калдрен поднялся на лифте на мансардный этаж и вошел в свой музей. Открыл все ставни, чтобы свет мог играть на экспонатах, а потом пододвинул кресло к боковому окну, сел и стал смотреть на льющиеся в комнату лучи.

Два или три часа спустя он услышал, как снаружи его зовет Кома. Через полчаса она ушла, но чуть погодя появился второй голос, пытающийся докричаться до Калдрена. Он встал с кресла и закрыл ставни всех окон, выходящих на передний двор. В конце концов его оставили в покое.

Калдрен вернулся в кресло и тихо откинулся на спинку, глядя поверх экспонатов. Погрузившись в полусон, время от времени он приподнимался, чтобы отрегулировать поток света, льющийся через ставни, думая, как ему предстояло думать все грядущие месяцы, о Пауэрсе с его странной мандалой, а еще – о семерке космонавтов, об их путешествии к белым садам Луны и о синих людях, которые прилетели из созвездия Ориона и стихами рассказывали им о прекрасных древних мирах под золотыми солнцами островов-галактик, навсегда потерянных теперь среди мириад смертей космоса.