Сперва облако должно сообщить жене якши, что его послал ее муж, тогда она непременно будет слушать внимательно, ведь для той, кто страдает в разлуке с любимым, получить от него известие — все равно что свидеться лично. Скажи ей, наставляет якша облако, что муж ее жив и здоров, беспокоится за нее и постоянно о ней размышляет. Образ ее является ему всюду: руки ее — в тонких лозах, кокетливые брови — в ряби ручья, — и он думает постоянно, как скоротать оставшееся время изгнания. Он просит ее не отчаиваться и ни в чем его не подозревать, клянется вернуться сразу же, как получится; на этом кончается краткая весточка якши, весточка, которая, после пышного изложения пути, который предстоит проделать облаку, после тщательных наставлений, как отыскать Алаку и как по прибытии в город найти дом и жену якши, поражает читателя удивительным легкомыслием. Словно якша, нарисовав подробную литературную карту половины субконтинента, поэтически описав величайшие города и природные богатства, осознал, что жене ему сказать, в сущности, нечего, что словам не преодолеть расстояние между ним и ею, расстояние не только географическое, но духовное и временнóе, расстояние между случившимся и всем тем, что переменилось с тех пор, как они расстались. Высказав эту весточку, якша поднимает взгляд на облако — за время его монолога оно, разумеется, не произнесло ни слова, — и выражает надежду, что облако передаст его весточку без промедления, впрочем, присовокупив, что не расценивает его молчание как отказ. Просьба моя необычна, говорит якша облаку, но я надеюсь, ты сжалишься надо мною, а я тем временем буду молиться, чтобы тебя никогда не разлучили подобным манером с женой твоей, молнией. С этой последней фразой якша заканчивает монолог, и поэма тоже подходит к концу, хотя, когда Кришан вспоминал последние ее строки, в голову ему невольно приходил образ, навеянный окончанием поэмы, — образ якши, который смотрит в небо с одинокой вершины горы, в то время как ветер с юга несет муссоны; образ отчаявшегося, стосковавшегося по дому, божественного или полубожественного существа, беспомощно наблюдающего, как облако летит на север, все дальше и дальше, постепенно растворяется, лишаясь телесной целостности, тает, а с ним и весточка, доверенная ему с такой любовью, и наконец беззвучно испаряется — так желание рассеивается в тоске — в небытии горизонта.

Вспоминая образ влюбленного, тоскующего в разлуке, — день занимался за окнами поезда над мелькающими пейзажами, над дешевыми домишками и лачугами, пролетавшими мимо, над буйной растительностью, — Кришан вновь подумал о том, как почти четыре года назад, за год до того, как он покинул Дели, они с Анджум ездили на поезде в Бомбей; это короткое, но отчего-то показавшееся ему вечностью путешествие стало растянутой во времени кульминацией тех ни с чем не сравнимых месяцев, что они провели вместе, и вместе с тем — хоть расстались они не сразу после поездки — именно тогда он впервые почувствовал, что вместе им быть, пожалуй, недолго. Он до сих пор помнил, как Анджум в бежевом шальвар-камизе, скрестив ноги и опершись подбородком на руки, сидела на полке напротив, и глаза ее цвета красного дерева казались светлее и ярче в лучах солнца, сочившихся в окно; он до сих пор помнил, как она то и дело поглядывала на него, рассказывая о Джаркханде, о маленькой деревушке, в которой они с коллегами-активистами проводили для женщин, работавших в шахте, семинар о правах трудящихся. До того утра, когда Анджум с Кришаном встретились на вокзале, они не виделись три недели, почти не созванивались и не переписывались: Анджум не из тех, кто станет писать и звонить без веской на то причины. Обнявшись небрежно и наскоро, они зашагали по платформе, ничем не обнаруживая свои чувства; каждый из них сознавал физическое присутствие другого, но после сдержанного приветствия не делал попыток ни прикоснуться, ни обняться, точно они заключили молчаливое соглашение строго держать дистанцию в настолько людных местах. Они купили билеты на верхнюю и нижнюю боковые полки, дабы не делить неловкую тесноту четырехместного купе с двумя незнакомцами, которые всю дорогу будут гадать, женаты Анджум с Кришаном или нет, но на боковых полках вдоль прохода они были у всех на глазах: их видели и те, кто ехал в купе напротив, и все, кто шел по вагону. Кришан пытался слушать рассказ Анджум о деревне, которая, как ни странно, утопала в зелени, притом что Джаркханд всегда представлялся Кришану засушливым, — о том, как трудно живется тамошним женщинам, о том, что индийские политики правого толка, с подозрением относившиеся к их деятельности, велели своим людям следить за работой Анджум и ее коллег. Пока Анджум была в отъезде, Кришан едва ли не каждый день гадал, как она там, о чем думает, что чувствует, делает, говорит в этой маленькой деревушке в том штате, где он никогда не бывал, но сейчас, сидя напротив Анджум, встретившись с нею после трехнедельной разлуки, он поймал себя на том, что уделяет больше внимания тому, как она двигается, а не ее словам, — тому, как она то и дело приглаживает свои короткие волосы, как вращает кольцо на среднем пальце левой руки, как подтягивает рукава, а они почему-то все падают ей на запястья. Его будоражило, что он сидит так стесняюще-близко и вместе с тем так далеко от той женщины, с кем они соединялись так часто и разнообразно, от той самой женщины, от которой наедине он не мог или не хотел оторваться, даже чтобы сходить в туалет или ответить на звонок; быть может, из-за этой-то тесноты они в разговоре избегали встречаться глазами, невозможность коснуться друг друга сообщала крохотному пространству, разделявшему их тела, ощутимый эротический заряд, так что им — вопреки, но и благодаря этой тесноте — казалось, будто они касаются друг друга, хотя на деле они только смотрели друг на друга, точно ласкали друг друга взглядами при посторонних, так что даже зрительный контакт смущал, подобно избыточной близости, и не только потому что соседи могли догадаться о том, в каких они отношениях, но и потому, что обнаруживал несерьезность их попыток поддерживать разговор, разоблачал, до какой степени разговору далеко до того, чего они на самом деле хотят друг от друга, сидя лицом к лицу в этом поезде, что с тяжелым грохотом ползет по равнине.

Чуть погодя, когда они пообвыклись в дороге и прочие пассажиры перестали на них глазеть, неловкость исчезла, они приспособились к новому положению,