меня событие. Я всегда любила смотреть на них, в детстве-юности гуляла по лесам и обнимала стволы. Обожала залезть и сидеть в какой-нибудь развилке, наблюдая. В академгородке физиков, где я выросла, деревья не вырубали даже на центральных улицах – асфальтная плитка тактично огибала их с двух сторон. А собственно лес начинался сразу за шоссе. В 13–14 лет я не боялась бродить одна с блокнотом и книгой в ближайшей зоне. Стихи вышагивались, но это обычное дело. Сосны, поляна, полегшая трава, капустница, овраг, яблоко в сумке, валяние на майском солнце – что может быть лучше для юного интроверта? Родители и сестра не знали, насколько далеко я заходила, как долго бродила – сколько надо было стихам, столько и бродила (а я ведь пространственный кретин, плохо ориентируюсь даже в знакомой местности). Я долго ничего не боялась. Пока вдруг однажды, довольно далеко, скорее, услышала, чем увидела слишком поспешно ломящегося через кусты мужского персонажа. Волшебное пространство сразу стало другим. Сразу включились экстремальная ориентировка и бег Электроника.

И вот другой, может быть, более важный для всех концептуальный момент, выходящий за логику искусства. Перевернем: деревья, вообще растенья – стойкие «люди» (это я шучу, но мы ведь на все в мышлении накладываем пленку неизбежного антропоморфизма). Именно у них мы можем поучиться мужеству («…буду стоять, как трава, до корней прогорая»). Это моя любимая мысль: деревья, кустарники – лучшие стоики (а палые листья – лучшие герои, потому что они ВСЕ герои, из раза в раз, всегда): они ниоткуда не бегут, в отличие от животных, например, они стоят с достоинством, принимают удары и держат мир с его ужасом (растительные атланты, да) – и нам бы так:

…в лесу погрешностей в теплебессмысленно конечной жизнис тобой кустарник многолетнийстоик в воздухе зависнем

Здесь, конечно, возникает тема принципиального пацифизма, которая граничит уже с идеей жертвы:

древесных братств неповторимый стильнам мастер-класс на жестяных пирах

В деревьях много смысла, да. Я читала исследования, предполагающие в них эмоциональную жизнь (у деревьев есть аналог нервной системы – информация о ране, правда, приходит к ним куда медленней, чем к нам). О деревьях еще думать и думать.

Ризоматическое дерево, дерево-тотем, как в «Нимфоманке» фон Триера… О пацифизме – в конце твоего «Пэчворка» проходит мысль, что революционное восстание против Системы почти так же порочно, как и сама Система. При этом мелькают фразы о государственниках и либералах, а в выступлении главной и, можно предположить, автобиографической героини сочувственно высказываются анархические идеи. В идеале – в государстве какого политического строя (или вообще без оного) ты хотела бы жить?

Протестное движение не порочно ни в коем случае, оно необходимо. Но, по логике моего романа (прости, мне все же удобно называть текст так) получается, что насилие вообще – это нерв и для протестущих (и уже абсолютно легализованная норма для государства). Но это получается в «Пэчворке» именно потому, что касается индивидуально – фигуры героя, который – но он не единственный – олицетворяет протест. Просто он временно – «главный» в нем (временно – потому что он «линяет», бросает своих). Именно и только этот герой (один из всех в романе) склонен к садизму – в частных отношениях, в личном. Такова правда. Так может быть (и публичные подтверждения этому даже нет смысла упоминать, какая-то информация извне только подтвердила – постфактум – логику моего «исследования»). В каком-то смысле это было и в моем опыте. Разумеется, насилие гораздо глубже, чем идея государства.

А то, что государство и протест против него находятся в одной плоскости, как деревянная русская игрушка мужик и медведь, – мне кажется, это интуитивно понятно всем действительно мыслящим, будь они государственники или нет. Когда один замахнулся молоточком, другой ударил, и наоборот. Если медведю с молотком не предоставить противовеса, то он все раскурочит. Протест необходим как фактор, сдерживающий экспансию государства на человеческие территории. Но не только в этом дело. Все гораздо сложней.

В государстве никакого строя – прямо отвечаю тебе как «я» – не хотела бы. Я критиковала бы любое государство, вероятно, окажись я как житель в нем. Я не переношу нажим ни во взаимоотношениях частных лиц, ни тем более как политический принцип. Совсем не переношу нажим. Я не подчиняюсь и не подчиняю, никогда. Я суггестивно заражаю, убеждаю, привлекаю. У меня аллергия на идеологический дискурс. Меня тошнит, мне фонит, у меня уши вянут от фальши. Я не верю в государство – да, пожалуй. Я верю только в любящие и осмысленные усилия индивидуумов.

Но ведь мы живем сразу во всех временах. И не только в социуме (это только верхняя часть айсберга или даже пленка). Мы живем в космосе, и почему-то забываем об этом.

Поэтому я принимаю то, в чем живу здесь, – я могу защитить другого, но сама я, при всей остроте переживания, приму «здесь». Мое напряжение, мои смыслы, мой язык, мой удел – здесь и сейчас. Ощущение бесконечной глубины мгновения – вот условия для лично моего выживания. А не какой-то возможный «благоприятный» строй. Я не жду бонусов от государства. Хоть в чем-то я должна быть реалистом.

То есть все-таки «убей в себе государство» и анархия, рад, что прав. Потому что сам всегда говорю, что я анархо-монархист в том смысле, что в недостижимой идиллии за анархию, на практике же она, увы, очень вряд ли невозможна, а возможна монархия, та империя духа (в спектре от Ю. Эволы до Д. Андреева), которая в пределе может поднять человека, дать ему шанс реализоваться до абсолютной свободы в Боге и боготворчества. Но вернемся из эмпирей к литературе, back to the roots. Мы упомянули фрагментарную прозу – кто здесь для тебя ориентир? И какова вообще твоя читательская диета, кого читаешь вне работы?

Мне стыдно перед тобой, публикующим фантастические списки своего чтения, но, боже мой, как мало времени жизни у человека, зарабатывающего тяжелым редакторским трудом, как мало «свободного» зрения! В стадии завершения «Пэчворка» не читала почти ничего.

Вообще в изголовье у меня всегда несколько книг, которые могут читаться с разной скоростью (некоторые месяцами) и вперемешку. Фрагментарная проза – вопрос, скорее, дыхания и острого чувства информационного «секатора», рубящего восприятие современников, чем прямых ориентиров. Тут можно говорить о том, что предшествовало как важное (многое из этого досформировало меня давно). Я уже называла: всегда актуален Кафка, и особенно дневники (перечитываю раз в год-два), это – автор номер один по степени важности для меня. Чоран – сто процентов, пара книг Барта (который Ролан): «Фрагменты речи влюбленного» и о фотографии – забыла, как называется. Сашу Соколова, опрокидывающего