Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тень на занавесях темных в нем чертила свой излом;
Над рекою лебедь белый, что из нежных рук кормился,
Сквозь дремоту слыша звуки, трепетал им в такт крылом.
Часто музыка звучала: звон рояля, рокот пенья,
И встревоженные птички просыпались в парке вдруг;
Иль, бывало, в темной чаще голова мелькнет оленья —
Но стоят безмолвно кедры, каждый заперт в лунный круг.
Хоть она удачным словом, точно цепкой серебристой,
И меня втянуть умела в гомон шуток и речей,
Часто я сидел отдельно и, рекой любуясь чистой,
Слушал голос несравненный, тоже чистый, как ничей.
Выезжали на охоту по утрам… под звуки рога,
Конский топот, смех и шутки, собирались веселей;
И хозяйка молодая, проводив их у порога,
Шла с гостями остальными в глубину своих аллей.
В белой, девственной одежде шла так стройно и так плавно,
Будто двигалась по волнам; — с златокудрой головы,
На ходу, капризный локон развевался своенравно —
И вдыхала солнце, воздух, запах скошенной травы.
Над собой она держала ветку клена, тенью зыбкой
Светлых листьев защищаясь от безжалостных лучей —
И влюбился я навеки в обаянье той улыбки,
Что несменно обитает в глубине ее очей.
Улыбаются лишь очи; на устах — раздумья нота,
И заботливая строгость на челе ее легла;
Только очи всё смеются, будто радостное что-то
Вечно видит, что словами рассказать бы не смогла!
Шли мы как-то по аллеям; стройных лип склонялись ветки,
Шел и я с толпою светской, — не остался в стороне —
И промолвила хозяйка: "Эти липы — те же клетки;
В них живут певуньи-птички, отданы под стражу мне.
Но сюда, где лип зеленых опустилась занавеска,
Где смиренно отступили, отодвинулись кусты, —
Звуков я не допускаю, кроме струй фонтанных плеска,
Только лилии им внемлют, белоснежны и чисты.
К небесам стремится слабо запах лилий, вод журчанье,
Как смиренная молитва от затворника души;
Здесь — взгляните — белый мрамор: это статуя "Молчанье"
(Ло-скульптор ее сработал) дремлет сладостно в тиши.
Как сомкнулись плотно веки! Не скрывают, видно, грезу,
Соскользнул в дремоте пальчик, что приложен был к устам,
А рука едва сжимает символическую розу,
Что в бассейн упасть готова и лежать остаться там.
Видно, в символе нет нужды, где значенье всем понятно;
— Вот, как в замысле скульптора я даю себе отчет:
Так и высшие средь мира тем скромней, чем боле знатны,
Сильны тем, что отвергают внешний призрачный почет".
«Нет, — ответил я, — «Молчанью», правда, символа не нужно,
Мысль художника отлично нам понятна без того;
Но зато вельможи наши носят сан свой лишь наружно,
Чтоб покрыть наружным блеском бедность духа своего.
Грезы годны для поэтов; в нашей Англии богатой
Символ именно всесилен; сущность ценится едва;
Скоро будет только символ; нам заменит мрамор статуй
«Символическая роза — коль не «сорная трава»!»
«Пусть вы правы, — возразила, — но не все же чтут кумира,
Мишуру — наместо злата, вместо дел — пустую спесь; —
Что ж, коль всё поглотит форма, я вам брошу книгу мира,
Что сейчас звучит так сухо, и с «Молчаньем» сяду здесь!»
Говорила, мне сдавалось, то серьезно, то игриво;
Улыбались ей подруги — а поклонников синклит
Явно ею любовался, — у фонтана так красиво
Выделялся образ стройный, светом солнечным облит!
Шепот листьев тихо вторил, опускались ветки ниже,
В быстрой смене светотени ветер их спешил поднять;
Струйки тонкие фонтана то стремились к солнцу ближе,
То, отпрянув, как в испуге, опускалися опять.
Как мне памятно то утро, и другие утра тоже,
Что провел я с ней, прикован духом у любимых ног;
С верным псом ее мы были унизительно похожи;
Он, как я, за госпожою рвался и отстать не мог.
Дни сменялись тихо днями; в вихре смутных сожалений
Всё ж я следовал за нею, клятвам, думам вопреки;
То учили эхо песням, любовались на оленей,
Иногда кормили вместе лебедей у вод реки.
Отдыхать, бывало, сядем над рекой, на холм любимый,
Сзади лес зеленой тенью уголок наш весь закрыл;
Вдруг — от речки куропатка, поднялась, мелькнула мимо,
Близко так над головою, что нам слышен трепет крыл.
Здесь читал я вслух, покорно, те старинные мотивы,
Вдохновенных лир тосканских, или наших лир, подчас, —
То из Спенсера отрывки, то сонеты-переливы
Из Петрарка; вот и книга, — лист в ней загнут и сейчас.
Из Вордзворта, Теннисона, — бардов нынешнего века, —
Тот торжественно-спокоен, тот мечтательно-высок…
— Браунинг, что, как плод гранаты, держит сердце человека,
В чьих стихах, как кровь, струится и кипит пурпурный сок.
Иногда читал несмело из своих новейших песен
(Тяжело всегда поэту прочитать свое же вслух);
Трудно въехать колеснице, коль проезд в ворота тесен,
И слова звучат так глухо, и в груди спирает дух.
То, бывало, как устанем, бросим книги, бросим чтенье,
Тишина нас вновь объемлет, будто лаской охватя —
Из груди ее, внезапно, как потоком хлынет пенье…
Скажешь — то поет наяда, леса вольное дитя.
Я не знаю, что отрадней, — видеть ли ее поющей,
Или слышать; все движенья — то мелодия одна:
Есть ведь целый мир созвучий, у нее в очах живущий,
А уста — живая песня — всем понятна и видна.
Иль звучал мне в разговоре голос дивный, голос нежный;
Это было то же пенье, только музыка души;
И как звезд огни мелькают средь лазури той безбрежной,
Так