class="v">Вечерами на террасу из всех окон свет струился,

Тень на занавесях темных в нем чертила свой излом;

Над рекою лебедь белый, что из нежных рук кормился,

Сквозь дремоту слыша звуки, трепетал им в такт крылом.

Часто музыка звучала: звон рояля, рокот пенья,

И встревоженные птички просыпались в парке вдруг;

Иль, бывало, в темной чаще голова мелькнет оленья —

Но стоят безмолвно кедры, каждый заперт в лунный круг.

Хоть она удачным словом, точно цепкой серебристой,

И меня втянуть умела в гомон шуток и речей,

Часто я сидел отдельно и, рекой любуясь чистой,

Слушал голос несравненный, тоже чистый, как ничей.

Выезжали на охоту по утрам… под звуки рога,

Конский топот, смех и шутки, собирались веселей;

И хозяйка молодая, проводив их у порога,

Шла с гостями остальными в глубину своих аллей.

В белой, девственной одежде шла так стройно и так плавно,

Будто двигалась по волнам; — с златокудрой головы,

На ходу, капризный локон развевался своенравно —

И вдыхала солнце, воздух, запах скошенной травы.

Над собой она держала ветку клена, тенью зыбкой

Светлых листьев защищаясь от безжалостных лучей —

И влюбился я навеки в обаянье той улыбки,

Что несменно обитает в глубине ее очей.

Улыбаются лишь очи; на устах — раздумья нота,

И заботливая строгость на челе ее легла;

Только очи всё смеются, будто радостное что-то

Вечно видит, что словами рассказать бы не смогла!

Шли мы как-то по аллеям; стройных лип склонялись ветки,

Шел и я с толпою светской, — не остался в стороне —

И промолвила хозяйка: "Эти липы — те же клетки;

В них живут певуньи-птички, отданы под стражу мне.

Но сюда, где лип зеленых опустилась занавеска,

Где смиренно отступили, отодвинулись кусты, —

Звуков я не допускаю, кроме струй фонтанных плеска,

Только лилии им внемлют, белоснежны и чисты.

К небесам стремится слабо запах лилий, вод журчанье,

Как смиренная молитва от затворника души;

Здесь — взгляните — белый мрамор: это статуя "Молчанье"

(Ло-скульптор ее сработал) дремлет сладостно в тиши.

Как сомкнулись плотно веки! Не скрывают, видно, грезу,

Соскользнул в дремоте пальчик, что приложен был к устам,

А рука едва сжимает символическую розу,

Что в бассейн упасть готова и лежать остаться там.

Видно, в символе нет нужды, где значенье всем понятно;

— Вот, как в замысле скульптора я даю себе отчет:

Так и высшие средь мира тем скромней, чем боле знатны,

Сильны тем, что отвергают внешний призрачный почет".

«Нет, — ответил я, — «Молчанью», правда, символа не нужно,

Мысль художника отлично нам понятна без того;

Но зато вельможи наши носят сан свой лишь наружно,

Чтоб покрыть наружным блеском бедность духа своего.

Грезы годны для поэтов; в нашей Англии богатой

Символ именно всесилен; сущность ценится едва;

Скоро будет только символ; нам заменит мрамор статуй

«Символическая роза — коль не «сорная трава»!»

«Пусть вы правы, — возразила, — но не все же чтут кумира,

Мишуру — наместо злата, вместо дел — пустую спесь; —

Что ж, коль всё поглотит форма, я вам брошу книгу мира,

Что сейчас звучит так сухо, и с «Молчаньем» сяду здесь!»

Говорила, мне сдавалось, то серьезно, то игриво;

Улыбались ей подруги — а поклонников синклит

Явно ею любовался, — у фонтана так красиво

Выделялся образ стройный, светом солнечным облит!

Шепот листьев тихо вторил, опускались ветки ниже,

В быстрой смене светотени ветер их спешил поднять;

Струйки тонкие фонтана то стремились к солнцу ближе,

То, отпрянув, как в испуге, опускалися опять.

Как мне памятно то утро, и другие утра тоже,

Что провел я с ней, прикован духом у любимых ног;

С верным псом ее мы были унизительно похожи;

Он, как я, за госпожою рвался и отстать не мог.

Дни сменялись тихо днями; в вихре смутных сожалений

Всё ж я следовал за нею, клятвам, думам вопреки;

То учили эхо песням, любовались на оленей,

Иногда кормили вместе лебедей у вод реки.

Отдыхать, бывало, сядем над рекой, на холм любимый,

Сзади лес зеленой тенью уголок наш весь закрыл;

Вдруг — от речки куропатка, поднялась, мелькнула мимо,

Близко так над головою, что нам слышен трепет крыл.

Здесь читал я вслух, покорно, те старинные мотивы,

Вдохновенных лир тосканских, или наших лир, подчас, —

То из Спенсера отрывки, то сонеты-переливы

Из Петрарка; вот и книга, — лист в ней загнут и сейчас.

Из Вордзворта, Теннисона, — бардов нынешнего века, —

Тот торжественно-спокоен, тот мечтательно-высок…

— Браунинг, что, как плод гранаты, держит сердце человека,

В чьих стихах, как кровь, струится и кипит пурпурный сок.

Иногда читал несмело из своих новейших песен

(Тяжело всегда поэту прочитать свое же вслух);

Трудно въехать колеснице, коль проезд в ворота тесен,

И слова звучат так глухо, и в груди спирает дух.

То, бывало, как устанем, бросим книги, бросим чтенье,

Тишина нас вновь объемлет, будто лаской охватя —

Из груди ее, внезапно, как потоком хлынет пенье…

Скажешь — то поет наяда, леса вольное дитя.

Я не знаю, что отрадней, — видеть ли ее поющей,

Или слышать; все движенья — то мелодия одна:

Есть ведь целый мир созвучий, у нее в очах живущий,

А уста — живая песня — всем понятна и видна.

Иль звучал мне в разговоре голос дивный, голос нежный;

Это было то же пенье, только музыка души;

И как звезд огни мелькают средь лазури той безбрежной,

Так