врывались к нам в беседу звуки все лесной глуши.

Столько добрых, ясных мыслей просто высказать умела;

Столько светлых настроений и красивых, нежных дум;

Сходен с птицей быстрокрылой, что в лазури реет смело,

— Так отзывчив и свободен был ее прелестный ум.

И всегда она правдива: если кто настроен мрачно,

Беззаботное веселье всё же ей простить готов;

Даже в шутках благородна, — и умеет так удачно

Корень скрыть серьезной мысли под цветами легких слов.

То обменивались тихо впечатленьями друг с другом,

О жнецах в соседнем поле, о барашках за межой,

О гурьбе ребят, спешивших мимо нас из школы лугом,

И о том, что свет далекий нам ненужный и чужой.

И о людях, и о книгах; — ведь и книги — те же люди,

Только лучшие, что держат речь грядущим временам;

Ведь мы все в руках природы роль играем лишь орудий,

Хоть и хвалимся "прогрессом", коим мир обязан нам.

Иногда я говорил ей, что наш век саморекламы

Грубо стал спиною к звездам, вечный свет их заградил;

"Нам, назвав себя богами, запереть осталось храмы;

Черный пар локомобилей нам заменит дым кадил.

Восхищаемся мы громко и собой, и временами,

И, стремясь вперед всё дальше, восклицаем: "Дивный век!"

Быстро движутся машины, души же сковало снами,

И пред взором серафимов как ничтожен человек!

Мы — как дети, что хожденью научились на досуге,

Нас вела досель природа, направляя и храня;

Если мчимся под парами, разве больше в том заслуги,

Чем тому, кто, взяв за гриву, первый оседлал коня?

Дна достигнуть океана если б кто из нас был волен,

Шар земной окутать паром, нанести удар звезде, —

Это значило б, что путь сей нам заранее дозволен,

Мы бы только шли покорно по готовой борозде".

И в часы бесед — царицу полюбил я поневоле

Беззаветною любовью, как добро и красоту,

Как святое вдохновенье; и не ждал иной я доли,

Как в песке пустынь бесплодных — начертать мою мечту.

Иль всего лишь мне казалось, что немыслимо надежде

Увенчать собой, нарушить, скорбь безмолвную любви;

— Так олень, хоть ранен насмерть, мирно щиплет травку, прежде

Чем готов со стоном боли пасть — и умереть в крови…

Много у моей царицы есть поклонников влюбленных;

Как запрет Венеры волнам — и ее таков отказ, —

Столь величественно-ласков, что никто из дерзновенных

Не решился настояньем оскорбить ее хоть раз…

Я сидел сегодня утром с книгой в кресле кабинета, —

Что сейчас за залой; думы были ласково-тихи;

Их навеял мне Камоэнс — португальского поэта

Об очах любимой дамы вдохновенные стихи.

Зарождаясь в книге, мысли к цели устремлялись метко,

От страницы отделялись самовольно и легко;

Так лоза в руке ребенка, гибко согнутая ветка,

От руки, ее сжимавшей, отлетает далеко.

Вдруг, ко мне в уединенье шум донесся разговора;

Голос мужественно-твердый молвил: «Лэди Джеральдин»,

То звучал как будто просьбой, то в пылу горячем спора

Убедительно и властно выделялся он один…

То был голос гостя — графа; граф по нраву и рожденью:

Всё в нем истого вельможу согласилось обличить;

Над толпой ничтожных смертных он царит по убежденью,

Хоть изысканным поклоном спесь свою готов смягчить.

Лоб высокий, нос орлиный, очи точно сталью синей

Отражают стрелы взоров, что лететь дерзнули к ним;

И уста сомкнулись властно в прямизне упрямых линий,

Словно воздух для дыханья предназначен им одним.

Впрочем, — честен, прямодушен, образован чрезвычайно,

Любит книги и искусство, носит титул древний свой

С безупречным благородством — и надменным стал случайно,

Как случайно смыт волною край скалы береговой.

Я слыхал, не мог не слышать, но я места не оставил;

Я остался неподвижен, — уничтоженный, без сил,

Точно голос тот знакомый чувства все в груди расплавил,

Как горячий ком металла, — сердце сразу раскалил.

Он молил во имя страсти, говорил про труд совместный,

Про благие начинанья, осчастливленный народ;

Отвечала мягко дева: «Пусть падет ваш выбор лестный

На иную, что достойней направлять ваш славный род».

Здесь, быть может, он увлекся слишком страстными словами,

Иль в своей руке сжал ручку слишком нежно, может быть,

Только строже возразила: «Нет, милорд, нам лучше с вами

Перейти к другим вопросам и теперешний забыть».

В самолюбьи уязвленном, в огорченьи ли понятном

Он забылся, я не знаю; но презреньем охлажден

Был ответ: «Милорд, вы правы; мой избранник будет знатным

И богат; краснеть не стану, вспомнив, как он был рожден».

Те слова меня пронзили; жизнь помчалась вихрем жгучим,

И мой дух, казалось, вырос в полный рост за этот миг,

Ведь отчаянье всесильно сделать слабого могучим, —

Кто изведал отреченье, тот небесного достиг.

И душа, очистясь сразу, будто чрез огонь незримый,

Окрылилась, отрешилась от условностей оков;

Стало ясно видно оку, как проходят херувимы

Безмятежною стезею в вышине, средь облаков.

Я не знаю, безрассудство было то, иль вдохновенье,

Назови меня безумцем, иль хоть зверем назови…

Шаг за шагом, склоном страсти шел я — не прошло мгновенье, —

Я стоял уже за дверью, пред лицом моей любви.

Я застал ее без графа: видно, он пред этим вышел;

Увидав меня, смутилась; несравненные черты

То румянцем покрывались, то бледнели… Ты ведь слышал,

Что не могут вынесть взора правды — дети суеты!

Точно птичка, что из клетки в лес попала ненароком,

Трепетала вся, руками от меня закрыв лицо;

Я