Шолохов посмотрел в зал.

Каждый из смотрящих на него был уверен, что речь не о нём. Многие боялись скоситься друг на друга и оловянными глазами смотрели вперёд.

Он продолжал: «Ну, а что касается иных критиков, то тут дело обстояло ещё хуже. Если бесталанное и никудышное произведение печатал именитый, к тому же ещё увенчанный лаврами литературных премий автор, многочисленные критики, видя такое непотребство, не только делали отсутствующие лица, но чаще всего отворачивались в великом смущении. На глазах читательской общественности иногда происходило удивительное, прямо-таки потрясающее перерождение: эти “неистовые виссарионы” вдруг мгновенно превращались в красных девиц. Одни из них молча, втихую обливались стыдливым румянцем; другие, не заботясь о невинности, но определённо желая приобрести некий “капитал”, сюсюкали и расточали знаменитости незаслуженные, безудержно щедрые комплименты…»

Рюриков почувствовал усталое томление внутри и не прогадал.

«В годы Гражданской войны рабочие и крестьяне говорили: “Советская власть в наших руках”. С полным правом мы можем сейчас сказать: “Советская литература в наших руках”. И чем меньше будет в редакциях газет и журналов робких Рюриковых, тем больше будет в печати смелых, принципиальных и до зарезу нужных литературных статей. “Литературная газета” формирует общественное читательское мнение. “Литературная газета” – это ключевые позиции к нашей литературе, к беспристрастному познанию её. Но о каком же беспристрастии может идти речь, если во главе этой газеты стоит человек, немало обязанный товарищу Симонову своим продвижением на литературно-критическом поприще, человек, который смотрит на своего принципала как на яркое солнце, сделав ладошкой вот так?»

И Шолохов сделал ладошкой, взглянув на огненные софиты под потолком. В зале раздалось несколько напряжённых и тут же притихших смешков.

Вожди за правым плечом Шолохова сидели недвижимо, как гипсовые.

«“Литературной газете” нужен руководитель, стоящий вне всяких группировок и группировочек, человек, для которого должна существовать только одна дама сердца – большая советская литература в целом, а не отдельные её служители, будь то Симонов… – Симонов продолжал сидеть с недвижимым лицом, – или Фадеев, – на этом месте румяный Фадеев поднял глаза и посмотрел Шолохову в спину, – Эренбург… – “Ну, всё, началось”, понял Эренбург, но вдруг услышал, – …или Шолохов».

Рюриков подумал, что о нём, наконец, забыли – но ошибся.

«Возвращаясь к некоторым критикам, можно сказать, что обратное перерождение с ними происходило, когда в печати появлялось слабое произведение писателя-середняка, или малоизвестного писателя, или же молодого автора. Вот тут уже критики, извините за грубую метафору, снова надевали мужские штаны, и лирические сопрано их сразу переходили в начальственные баритоны и басы. Тут уж “раззудись, плечо, размахнись, рука!”. Тут тебя и Рюриков охотно напечатает…»

Зал захохотал.

Рюриков не знал, куда деться. Зачем, зачем же он опубликовал эту злосчастную статью Ажаева? Ничего бы этого не было. Сидел бы спокойно в зале, а в перерывах жал заискивающие руки молодых, да и маститых тоже писателей. А теперь что? С каким лицом теперь идти в буфет? Если это слышат все: вожди, стенографисты, журналисты, Пабло Неруда и весь советский народ?

Внешне почти недвижимый и невозмутимый, но внутренне хохочущий, Шолохов продолжал: «Вместо елея и патоки, которыми недавно миропомазывали знаменитых, той же ложкой и в той же пропорции критики черпали из другой посудины другую жидкость, зачастую отнюдь не благовонную, и всё это щедрой рукой выливали на головы литературных горемык, не удостоившихся лауреатства…»

Рюрикову хотелось закричать: «Да ты же сам, сам захвален! Зализан! Почему ты о себе не говоришь?»

Словно услышав его, Шолохов вдруг сменил тему: «…тут не раз говорили о “литературной обойме” – о пятёрке или десятке ведущих писателей. А не пора ли, товарищи, нам рачительно, как бывалым солдатам, пересмотреть свой боеприпас? Кому не известно, что от длительного пребывания в обойме, особенно в дождь или слякотную погоду, именуемую оттепелью… – здесь раздались аплодисменты, а Эренбург дрогнул щекой, – …патроны в обойме окисляются и ржавеют? Так вот, не пора ли нам освободить обойму от залежавшихся там патронов, а на смену им вставить новые патроны, посвежее? Слов нет, не стоит выбрасывать старые патроны, они ещё пригодятся, но необходимо по-хозяйски протереть их щелочью, а если надо, то и песчанкой».

«Ну? – внутренне орал Рюриков. – А о себе?! О себе скажешь?»

«И потом вот ещё что, – будто вспомнил про статью Симонова Шолохов. – Термин “ведущий” в применении к человеку, который действительно кого-то ведёт, сам по себе хороший термин, но в жизни бывает так, что был писатель ведущий, а теперь он уже не ведущий, а стоящий. Да и стоит-то не месяц, не год, а этак лет десять, а то и больше, – скажем, вроде вашего покорного слуги и на него похожих. Вы понимаете, товарищи, такие вещи не всегда приятно говорить про самого себя, но приходится: самокритика. Так вот, упрётся такой писатель, как баран в новые ворота, и стоит. Какой же он ведущий, когда он самый настоящий на месте стоящий!»

И Шолохов без улыбки взглянул на зал, как на новые ворота.

Он, конечно же, лукавил. Про себя он знал – если его протереть щёлочью, а то и песчанкой – ничего с ним не случится. В отличие от многих иных.

И здесь свершилось то, чего Симонов хотел меньше всего.

Шолохов будто бы вспомнил, оживившись, про самое весёлое: «Одной из причин снижения ценности художественного произведения является та система присуждения литературных премий, которая существует, к сожалению, и поныне. При такой системе, если она сохранится, мы сами разучимся отличать золото от меди, а окончательно дезориентированный читатель будет настораживаться, увидев книгу очередного лауреата».

Шестикратный лауреат Сталинской премии Симонов в этот миг ждал, что его, как, бывало, в окопах и блиндажах, минует, но в этот раз упало ровно на него.

Глухой шолоховский баритон, в котором на самом дне еле приметная серебрилась насмешка: «…зря ты, сынок, со мной связался», раздельно произнёс: «О товарище Симонове. Он смело будет давать на-гора` по одной пьесе, одной поэме, по одному роману, не считая таких мелочей, как стихи, очерки и так далее».

В зале снова раздались озадаченные смешки.

«Стало быть, три медали в год ему обеспечены, – не обращая ни на что внимания, продолжал Шолохов. – Сейчас Симонов ходит по залам съезда бравой походкой молодого хозяина литературы, а через пятнадцать лет его, как неумеренно вкусившего славы, будут не водить, а возить в коляске».

В зале смеялись уже громче, но Шолохов прервал: «Ведь это же ужасно!»

В зале снова засмеялись.

И вдруг, как бы сменив тему, Шолохов вспомнил: «На днях я увидел человека в штатском – вся грудь в золоте и