ЦК, бывший редактор «Литературной газеты», главный редактор «Нового мира».

Эренбург – депутат Верховного Совета, с 1950 года вице-президент Всемирного совета мира.

Рюриков с 1946 по 1949 год был руководящим работником Управления пропаганды и агитации, теперь – редактор «Литературной газеты».

Все трое – политические тяжеловесы, накрепко связанные с партийным руководством.

Сразу после шолоховского выступления, вечером, в ЦК провели, без стенографии, внеплановое совещание по Шолохову.

«Как он мог? Кто ему позволил?»

Работу по исправлению ситуации поручили начальнику Управления пропаганды и агитации Михаилу Суслову.

Шолохову должен был кто-то публично ответить из числа писателей – но кто?

Суркову и Фадееву поручить нельзя – они руководители: всем станет очевидно, что вмешался ЦК. Леонов не станет нападать на Шолохова, тем более что его, наряду с Твардовским, Паустовским и Виктором Некрасовым, Шолохов, выступая, назвал в числе тех советских писателей, за произведения которых стыдиться не приходится.

Нужна была хоть сколько-нибудь соразмерная Шолохову весомая фамилии.

Не Ажаеву предлагать же! Раздавит ведь его потом Шолохов.

Наконец, спасительное имя пришло – Фёдор Гладков. Автор «Цемента» и «Энергии», дважды лауреат Сталинской премии, прочно входил, наряду с Шолоховым, Фадеевым, Леоновым и ещё считаным количеством литераторов, в советский канон. Дружбы с Шолоховым никогда не водил.

Проблема состояла в том, что Шолохов, рассуждая на трибуне о достоинствах советской литературы, фамилию Гладкова тоже упомянул.

Гладкову было не с руки ему отвечать, но Суслов настаивал на своём.

Фёдор Васильевич попал в патовую ситуацию. Прилюдно атаковать Шолохова – это же кошмар. Все видели, что он только что сделал с Эренбургом и Симоновым.

– Шолохов – всемирно известный… – из последних сил пытался увильнуть Гладков.

– И вы всемирно известный…

– Шолохов – депутат Верховного Совета…

– Ваша кандидатура уже обсуждалась для выдвижения.

Как откажешь ЦК? Как откажешь Суслову?

На следующий день, 22 декабря, Гладкову предоставили слово.

Он с трудом вышел на сцену. По его лицу струился пот. Казалось, он находится в предобморочном состоянии.

Встав на трибуне, Гладков в тоске оглядел зал.

За левым его плечом, в нескольких метрах, сидел скучающий Шолохов.

За правым, чуть дальше, расположился ЦК. Суслов неотрывно смотрел Гладкову в затылок.

– Как ни тяжело мне было подниматься на эту трибуну… – искренне начал Гладков, – но движимый долгом своей совести… партийным своим долгом! – повысил он голос, – я считаю, что необходимо выступить против… непристойной по духу и, я бы сказал, мелкотравчатой речи Шолохова…

Шолохов не без интереса выпрямился и подобрался: ну-ка, ну-ка, Федя!

– Принципиальная критика не имеет ничего общего с зубоскальством и балаганным зоильством!.. За двумя-тремя верными мыслями, высказанными товарищем Шолоховым… – Гладков отёр пот и ещё раз смерил количество слов на листке – доплывёт ли он до финала или умрёт прямо здесь? – …высказанными им в… форме плоского остроумия… следовали совсем неприличные выпады против отдельных лиц, весьма похожие на сплетню… или сведение личных счётов…

Зал внимал Гладкову молча и, казалось, чуть насмешливо.

Короткую речь отметили озадаченными аплодисментами.

Вслед за Гладковым, по партийной разнарядке, вышел Ермилов – тот самый, что руководил «Литературной газетой» до Симонова и Рюрикова. Это он свёл в могилу Платонова. Ермилов повторил тезисы Гладкова. Их поддержали в своих выступлениях украинский писатель Вадим Собко, грузинский поэт Георгий Леонидзе и председатель правления Союза писателей Таджикской ССР Мирзо Турсун-заде, заявивший:

– Я не согласен с высказыванием Шолохова на нашем съезде, в котором он представил нашу литературу, как состоящую в основном из серых, слабеньких произведений… Мы не отрицаем, что засорена… Но это не может затмить…

Тем самым писательскому сообществу наглядно показали: товарищ Шолохов заблуждается.

Нужно было закрепить результат, и весь день уговаривали высказаться ещё и Федина. На целую речь он не согласился, но в числе прочих выводов 23 декабря заметил:

– После речи Шолохова мы будем бояться собираться в одной комнате больше двух писателей вместе. Будем бояться, что на съезде с нами станут разговаривать таким языком, каким говорил Шолохов с Симоновым.

Симонову по регламенту полагалось заключительное слово о советской прозе. Ему поставили на вид, чтобы он не запускал противоборство по новому кругу. Но Симонов всё-таки уколол оппонента, и, признаться, не без остроумия:

– Думаю, что мы вместе с товарищем Шолоховым и товарищем Эренбургом, с другими нашими товарищами по общему делу коллективно убережём нашу литературу от тех диких ветхозаветных обычаев, вроде вражды между казаками и иногородними, которая так хорошо и с такой силой осуждения описана в «Тихом Доне».

Симонову аплодировали от души. Даже представители ЦК в своём углу улыбались.

Тонкость формулировки была оценена по достоинству. Получалось, что казаки у нас теперь – литературные консерваторы, а иногородние – либералы.

Говоря это, Симонов отлично помнил, что Шолохов в автобиографиях или беседах с журналистами не раз говорил: он – не казак, он – из иногородних. Но раз ты из иногородних, словно бы ставил ему на вид Симонов, ты не можешь выступать, как консерватор.

Шолохову ответного слова не дали.

Закрывая съезд, Сурков ещё раз указал товарищу Шолохову на его неправоту.

Руководство посчитало, что инцидент исчерпан, а шолоховская речь – нивелирована. Но всё только начиналось.

Эренбург, годы спустя, напишет в мемуарах: «Почти все выступавшие осуждали речь Шолохова, – и перечислит девять фамилий, от Гладкова до Суркова. – Для меня было непонятно такое единодушие. Не понимаю его и теперь».

Между тем всё было понятно. Партия определила новый курс: десталинизация и умеренный, подконтрольный либерализм.

* * *

Должность генерального секретаря Союза писателей упразднили. Восстановили должность председателя правления. Им стал всё тот же Фадеев.

28 декабря 1954 года создали президиум Союза писателей из 35 человек: Тихонов, Симонов, Сурков, Твардовский, Гладков, Эренбург, Катаев, Федин, Маршак, Полевой, представители национальных литератур и – Шолохов, без него всё равно никак.

В тот же день Фёдор Гладков писал заведующему Отделом науки и культуры ЦК КПСС Алексею Румянцеву: «Поздней ночью на 28 декабря писатель Бубеннов М. позвонил мне по телефону и грубо бросил мне фразу, что я возглавляю борьбу космополитов против русских писателей, что русские писатели не простят мне выступления на съезде против Шолохова. Я не придал бы значения выходке Бубеннова (кстати, пьяного), но перед этим звонил неизвестный человек с таким же черносотенным (антисемитским) наскоком. Очень прошу обратить внимание на этот симптоматический факт».

«После его выступления против Шолохова, – записывал тогда Чуковский в дневнике о Гладкове, – он стал получать десятки анонимных писем – ругательных и угрожающих: “Ты против Шол., значит, ты – за жидов, и мы тебя уничтожим!”».

Гладков сам это пересказывал Чуковскому, хотя про «десятки» наверняка привирал.

Чуковский нарисовал весьма выразительный портрет: «Говоря это, Гладков весь дрожит, по щекам текут у него слёзы, и кажется, что он в предсмертной прострации».

Гладков признавался тогда:

– После съезда я