открывалось для меня как чудо, от которого хотелось смеяться и плакать.

Не знаю почему, мне вспомнилось, как девочкой зимними вечерами я возвращалась домой из трактира Алмазова и с высокого берега Тесьмы открывалась привычная картина засыпанного снегом бедного и темного посада. «А помнишь комнату старого доктора?» – пел голос. И это была уже не глупенькая, милая Нина и не артистка, исполнявшая номер, а какая-то волшебница, читавшая мои мысли и чувства. «Ветхая фисгармония стояла в углу, и, когда старый доктор играл на ней, она начинала вздыхать и задыхаться, как будто жаловалась, что ей очень тоскливо. Портреты прекрасной женщины с темными глазами висели на стенах. Это была любовь несбывшаяся, неудавшаяся – любовь, которой помешали. Но разве можно помешать любви?»

Потом орган запел торжественно и нежно, и это была ночь в степи, когда мы до рассвета бродили с Андреем и грели руки в пшенице, и где-то далеко горела стерня, и ветер гнал на нас легкий дым, освещенный зарею. Это была ночь, когда я была так счастлива, как никогда потом не была счастлива с ним. «Почему же, когда он уехал и мы снова встретились в Москве, все стало совсем по-другому?» Я слушала и думала с прикрытыми рукой глазами: «Почему все стало таким, как будто не было этого лучшего месяца в жизни, Аскании-Нова, кино в степи, бабочки, мелькнувшей в прозрачном конусе света, когда Андрей сказал, что он не может жить без меня? Прошло то время и никогда не воротится, и нечего думать о несбывшемся, о том, что все равно нельзя изменить».

Какая-то строгая тетя в мундире с белыми галунами не хотела пускать нас в артистическую, но я издалека увидела Нину, разговаривающую с органистом, и закричала ей:

– Нина, мы к тебе! Скажи, чтобы пропустили.

И тетя в мундире пропустила нас, услышав, что мы называем знаменитую артистку на «ты» и радостно машем ей руками.

– Позвольте представиться, – сказала я, когда она, не узнавая, с недоумением уставилась на нас своими большими, с загнутыми ресницами глазами, – Татьяна Власенкова и Владимир Лукашевич. Мы боимся, что ты стала такая знаменитая, что, пожалуй, нас и не узнаешь.

– Господи помилуй, свят, свят, – сказала Нина и смешно, по-бабьи, всплеснула руками. – Татьяна! Володя!

Она обняла меня, поцеловала, закрасила и, спохватившись, стала оттирать платочком.

– Откуда вы взялись? Вы узнали, что я в Москве?

– Собственно, на каждом углу висит известие о твоем приезде, – серьезно возразил Володя. – Так что выяснить это было нетрудно.

– Да, правда. Господи, живая Танька! – снова сказала она и засмеялась. – Сколько мы не виделись?

– Не стоит считать.

– Подожди, что я знаю о тебе? Ты за Андреем?

– Я, брат, уже двенадцать лет за Андреем.

– Нет, я что-то еще слышала, – растерянно сказала Нина. – Ты что-то открыла, какое-то лекарство.

– Э, брось! Что там лекарство. Как ты поешь, Ниночка!

– Разве хорошо?

Она покраснела от удовольствия.

– Очень.

– Спасибо. Я давно не была в Москве, а сегодня первый раз во время войны, и как-то было особенно страшно. Какие вы милые, что пришли. А где Андрей? – вдруг спросила она с опаской. – Он ведь тоже врач. Когда мы увидимся? У меня еще три концерта в Москве.

– Три? Учтем, – смеясь, сказал Володя.

– Володька, а ты все еще не женат?

Она спрашивала, не дожидаясь ответа, смеялась – и не прошло и пяти минут, как исчезло впечатление поразившей меня перемены. Нина была все та же – хорошенькая, добрая и, увы, такая же недалекая, как в те времена, когда она будила меня по ночам, чтобы выяснить, серьезно ли влюблен в нее Васька Сметанин или не серьезно.

Я упомянула что-то о Павлике, и она вдруг взволнованно захлопала глазами.

– Послушай… Извини, Володя, – она отвела меня в сторону. – Может быть, мне не следует тебя спрашивать… Но я очень волнуюсь, а ты ведь все-таки доктор. Ты ничего не заметила?

– Нет. А что?

Мы почему-то заговорили шепотом.

– Ты думаешь, я всегда такая толстая?

– А-а.

– Шестой месяц. Боюсь как!

Я сочувственно покачала головой:

– Первый раз?

– В том-то и дело. Я не хотела. Муж настоял. А ведь мне уже тридцать восемь.

– Ничего, родишь как миленькая.

– Я хочу девочку.

– Ну, это уж… – Я развела руками. – Что Бог даст.

– Я понимаю. Ох… – Она вздохнула. – Так не очень заметно?

– Нисколько.

– А ты не боялась?

– Милый друг, да когда ж это было!

– А я боюсь.

– Ничего, ничего. Все будет прекрасно.

– Ты думаешь?

Органист, куда-то скрывшийся, когда мы подошли к Нине, появился в дверях. Она вздохнула:

– Нужно идти. Я в «Метрополе», номер четыреста двадцать. Приезжай, я тебя умоляю.

Ничего нельзя изменить?

Был прохладный вечер с вдруг налетавшим ветерком, каким-то негородским, прозрачным. Мы шли из консерватории, Володя говорил без умолку, и, наверно, мне не следовало слушать то, о чем он говорил. А я слушала, и мне хотелось, чтобы мы еще долго шли по этим гулким весенним улицам, о которых пел в Большом зале орган.

– Я спрашивал себя: ну а если бы мы не встретились в Сталинграде? Вот ты уверяешь меня, что я обманываюсь, что это просто возвращение к жизни, и, если бы мы