Испуганная лошадь взвилась на дыбы…

Глава, в которой Анна Уэдерелл говорит неправду, чтобы защитить Кросби Уэллса, пытаясь этим запоздалым проявлением верности искупить недавнее предательство, невнятное воспоминание о котором туманится, и тает, и утрачивает определенность, ибо разум девушки был одурманен трижды: опиумным дымом, и физической расправой, и, наконец, опиатом, примененным доктором Гиллисом в преддверии крайне прискорбной операции, в ходе которой Анна всхлипывала, стонала и царапала себя так, что доктор Гиллис был вынужден попросить помощников подержать пациентку, а Левенталь, обычно проявляющий немалую силу духа в минуту жизни трудную, перед лицом потрясений и травм, зарыдал, отводя ее руки.

Когда Анна открыла глаза, над ней склонялся Левенталь, с белой тряпицей в одной руке и флаконом лауданума в другой. Рядом стоял бледный как смерть Эдгар Клинч.

– Она очнулась, – промолвил Клинч.

– Анна, – позвал Левенталь. – Анна, милая.

– Мм, – отозвалась она.

– Расскажи, что произошло. Расскажи, кто это сделал.

– Карвер, – глухо выговорила она.

– Да? – Левенталь наклонился ближе.

Нельзя, никак нельзя выдавать Кросби Уэллса! Она же поклялась хранить его тайну. Никак нельзя называть его имени.

– Карвер… – вновь повторила она. Мысли ее то прояснялись, то снова путались.

– Да?..

– …Он отец, – прошептала Анна.

Глава, в которой Эмери Стейнз, узнав об избиении Анны от Бенджамина Левенталя, тотчас же седлает коня и мчится в долину Арахуры, стиснув зубы и не сдерживая жгучих слез; таковы внешние проявления глубоко эмоционального потрясения, истинную причину которого он отказывается признавать даже про себя и, уж конечно, не пытается облечь ее в слова – ибо страдающее сердце не в силах мгновенно распознать и объяснить сильное чувство, – а Стейнза в данном случае так расстроил откровенный рассказ Левенталя о нанесенных девушке телесных повреждениях, равно как и вид его фартука, заляпанный кровью сверху донизу, что юноша позабыл в конюшне и бумажник, и шляпу и, выезжая, едва не сбил Харальда Нильссена, когда тот выходил из «Скобяных товаров Тайгрина», с бумажным пакетом под мышкой.

Уэллс отворил дверь. На пороге, согнувшись вдвое, стоял Эмери Стейнз.

– Ребенок погиб, – прорыдал он. – Твой ребенок погиб.

Уэллс помог юноше войти и выслушал его рассказ. Затем вынес бутылку бренди, налил себе и ему по стакану, осушил свой до дна, налил обоим еще, выпил, налил по третьему.

Когда бутылка опустела, Стейнз заявил:

– Я отдам ей половину. Поделюсь с нею. У меня есть целое состояние – тсс, это секрет! – я его закопал. Но теперь откопаю.

Уэллс уставился на него во все глаза. И, помолчав какое-то время, уточнил:

– Половина – это сколько?

– Ну, – пробормотал Стейнз, – наверное, тысячи две. – Юноша положил голову на стол и смежил веки.

Уэллс снял с полки жестяную коробку, открыл ее, достал чистый лист бумаги и перьевую ручку. И написал:

В одиннадцатый день октября 1865 года сумма в две тысячи фунтов должна быть передана МИСС АННЕ УЭДЕРЕЛЛ, уроженке Нового Южного Уэльса, МИСТЕРОМ ЭМЕРИ СТЕЙНЗОМ, уроженцем Нового Южного Уэльса, свидетелем чему выступает МИСТЕР КРОСБИ УЭЛЛС.

– Вот, – произнес Уэллс. Он начертал свое имя и пододвинул листок к Стейнзу. – Подписывай.

Но юноша уже крепко спал.

3 декабря 1865 года

42° 43′ 0′′ южной широты / 170° 58′ 0′′ восточной долготы

Глава, в которой Анна Уэдерелл в глубоком раздумье подытоживает свои обязательства, каковое занятие повергает ее в такое беспросветное отчаяние, что разум, так сказать, отводит взгляд, и высматривает тему повеселее, и неизбежно обращается к улыбчивому, ясноглазому образу Эмери Стейнза, чье доброе расположение она с некоторых пор стремилась завоевать упорнее, нежели чье бы то ни было еще, но стремление это подавляется так же часто, как находит выход, ведь девушка знает, что он стои́т куда выше ее, его виды на будущее столь же блестящи и многообразны, сколь ее собственные – темны и ограниченны, и полагает, соответственно, что он на нее смотрит совсем иначе, нежели она на него, какового убеждения она и держится, невзирая на то, что Эмери Стейнз трижды наведывался к ней в гости после ее выздоровления, а недавно еще и подарил бутылку андалусийского бренди, последнюю во всей Хокитике, хотя, как только девушка приняла ее из его рук, он внезапно смешался и попросил разрешения забрать бутылку и вернуться с другим, более подходящим подарком, на что она честно ответила, что ей чрезвычайно лестно получить подарок, который не пытается даже казаться подходящим, и в любом случае это последняя такая бутылка во всей Хокитике, а значит, вещь куда более необыкновенная и редкая, нежели все когда-либо полученные ею сувениры и побрякушки.

Аннин долг Мэннерингу за последний месяц удвоился. Сто фунтов! Ей такую сумму и за десять лет не выплатить, учитывая ростовщические проценты, и стоимость опиума, и тот факт, что ее собственная ценность с годами будет неизбежно падать. Уголок окна затуманился под ее дыханием: она потянулась протереть стекло. В голове вертелась какая-то фраза или присловье: «У женщины, которая пала, нет будущего, у мужчины, который сумел подняться, нет прошлого». Она это где-то слышала? Или сама придумала?

Глава, в которой Эмери Стейнз в глубоком раздумье сомневается в собственных своих намерениях, ибо его врожденная честность с готовностью приняла как данность его влечение, и его восторг, и ту легкость, с которой возможно получить желаемое, и ни малейшего стыда по поводу всей этой гаммы чувств он не испытывает и тем не менее мешкает в нерешительности – ибо, при всем различии в их положении, он ощущает некую близость с Анной Уэдерелл, связь, в силу которой он чувствует в себе некую незавершенность, в том смысле, что ее природа, полная противоположность его собственной и при этом на диво ей созвучная, словно бы проливает свет на те внутренние грани его характера, которые внешнее его поведение не может и не станет демонстрировать миру, так что он словно бы умаляется вдвое или вдвое вырастает, то есть, иными словами, вырастает в присутствии Анны и умаляется, когда ее нет; и в результате он внезапно начинает сомневаться в таких своих качествах, как честность и добродушное любопытство, которыми он в обычном случае и руководствовался бы, безо всяких сомнений и проволочек; в эти раздумья то и дело вклинивается замечание Джозефа Притчарда – «если бы не ее долги и если бы не ее зависимость, у нее бы от предложений отбою не было», – и фраза эта снова и снова неуютно всплывает в памяти Стейнза как есть, не меняясь.