Наконец настал час, когда все было продумано и предусмотрено, и Луицци с графиней оставалось лишь подумать о самих себе. Леони лежала в постели и смотрела на барона. Он сидел у ее изголовья, опустив голову, и припоминал, обо всем ли он позаботился. Леони доставляло удовольствие наблюдать за ним. Он молчал, но был рядом, и его озабоченность была связана с ней. Луицци поднял глаза на графиню и встретил ее чистый и доверчивый взгляд.

Внезапно обоих захватило одно и то же чувство, оба забыли об угрожающей опасности, о несчастной и грешной женщине и ее сообщнике. Сейчас в этой узкой комнате постоялого двора, где была лишь одна кровать, находились только двое влюбленных.

Графиня потупилась и покраснела. По ее смущению Арман понял, что Леони подумала о том же, что и он, и от всего сердца поблагодарил ее. Но смущение женщины, так отважно доверившейся ему, вдруг вселило в него детскую неуверенность, которую он уже никак не ожидал испытать. С ним случилось то, что случается с робким влюбленным, у которого нет никаких прав, кроме права быть любимым, и который боится оскорбить любимую тем, что его признание прозвучит как требование. Ему легко говорить о любви, пока эта любовь – лишь выражение сердечных желаний, но он боится заговорить о ней, когда дело доходит до вожделения. Тогда он ищет окольных путей, чтобы не выдать свое смятение, ибо его уже выдает то, что он испытывает, и начинает вдруг говорить о вещах, находящихся за тысячу лье от его мыслей и от мыслей той, к которой он обращается.

Несомненно, Луицци не должен был впадать в подобное замешательство, но он понимал, что ничто не ранит сильнее такую, как Леони, в ее положении, чем торопливая пылкость, с которой он стремился к ее благосклонности, бывшей, по крайней мере для нее до сих пор, так сказать, всего лишь жертвой ужасных обстоятельств.

Боязнь ранить ее была слишком велика, и он не нашел ничего лучше, как заговорить об их одиночестве и тем самым положить конец разделявшему их смущению. Он обратился к ней тихим, взволнованным голосом:

– Вы еще страдаете, Леони?

Она подняла свои большие прекрасные глаза, ставшие такими ласковыми, и слегка покачала головой:

– Нет, Арман, мне уже лучше, несколько часов отдыха меня полностью восстановили.

– Прекрасно, – обрадовался Луицци, – участь, которую я вам уготовил, потребует от вас сил.

– Я найду силы, Арман, я чувствую, что найду… я вам обещаю.

Она замолчала. Луицци опять опустил голову, чувствуя, как его сердце забилось от неведомой любви, о существовании которой он даже не подозревал.

Дело в том, что женщину, к которой испытывают благоговение, не желают так, как ту, которую любят пылко и страстно. Счастье, которого ждут от нее, не то, что называют любовными утехами, оно состоит из часов высшего блаженства, когда жизнь утопает в радости, и эта радость имеет лишь один источник – два взгляда, которые встречаются, сливаются, надолго теряются один в другом, это безмятежное и светлое упоение, не нуждающееся в торопливых любовных объятиях, оно передается от сердца к сердцу через прикосновение двух горячих рук, и одна горит от другой, которую сжимает, и сжигает ее в свою очередь.

Это столь редкое счастье, это столь божественное блаженство – его не ищут, его находят. Оно приходит однажды вечером, когда двое сидят рядом под сенью величественного дуба, глядя на бесконечные дали, напоминающие об одиночестве, оно приходит в укромном уголке театра, когда взоры всех обращены на сцену, позволяя тем, кто любит, свободно глядеть друг на друга.

Луицци был печален, ибо никогда не испытывал подобного блаженства и не смел надеяться на другое, он сидел с опущенной головой и сжатым сердцем, переполненным грустью.

Поскольку он не глядел на Леони, теперь она его рассматривала и скорее всего догадывалась, о чем он думает, потому что попыталась помочь выйти из мучительного смущения. Она обратилась к нему очень тихо, чтобы так сказать мягко пробудить его от печали:

– Вы, Арман, должно быть, тоже страдаете…

Он поднял голову и взглянул на нее. Она медленно вынула руку из-под одеяла и протянула ему. Он с упоением сжал ее и, волнуясь, радостно воскликнул:

– Спасибо!. Нет, нет, я не страдаю. – Повернувшись всем телом к Леони, чтобы лучше видеть ее, Арман добавил: – Я так счастлив, так…

– Да… правда? Я тоже, Арман, я счастлива… я не понимаю, что произошло!.. Я счастлива…

Сказав это, она осторожно прикрыла глаза, как бы желая удержать в своей душе нежный взгляд Армана.

Они долго смотрели друг другу в глаза, предаваясь блаженному наслаждению, в тайну которого посвящены лишь немногие.

Потом наступил момент, когда усталость от предыдущей ночи и дня, проведенного в деятельных заботах, без минуты отдыха, незаметно овладела Арманом, его голова медленно опустилась на ее плечо, хотя взгляд по-прежнему был направлен на Леони.

Поспешным, непроизвольным движением Леони сжала его руку и привлекла к себе.

– Вам плохо, Арман, – сказала она с такой трогательной заботой, что сердце барона дрогнуло. – Вам плохо… вы так устали.

– Нет, – печально молвил он, как будто сожалея, что она почувствовала его состояние, – нет, я, как и вы, полон сил.

– Вы совсем не отдыхали, Арман, вам нужно отдохнуть… Подумайте, – добавила она робким, взволнованным голосом, – подумайте, завтра мы уезжаем… и… вам тоже нужен отдых…

– Да, – Луицци рассеянно осмотрелся по сторонам, – я бы отдохнул… где-нибудь… там…

– Арман, – Леони страстно сжала его руку, и счастливая слеза покатилась по ее щеке, – вы добры и великодушны, я благодарна вам.

– Леони!

– О да! Благодарю вас! Вы хотели забыть, что я вся в вашей власти. Я поняла, Арман… Вы любите меня… очень любите.

– Это вы добры и великодушны, вы дарованы мне судьбой.

– И принадлежу тебе навсегда, Арман. – Она протянула к нему руки и воскликнула: – Иди ко мне, я горжусь тем, что я твоя.

Они упали в объятия друг другу, счастье их не описать, потому что это счастье – удел избранных, а язык, которым описывают любовь, принадлежит всем и имеет лишь тот грубый смысл, каковой придают ему те, кто слушает.

Затем, когда ночь миновала, когда в бесконечных разговорах этих быстротечных часов все было сказано о радостях, ослепляпляющих так, что все вокруг кажется бесцветным, когда первые преграды перед близостью были незаметно разрушены, наступило утро, а вместе с ним хлопоты и сборы.

От людей возраста и привычек Армана и графини трудно было ожидать жизнерадостных порывов юности, когда взаимные заботы доставляют наслаждение. Они испытывали нежное счастье, оказывая друг другу внимание, ощущая во всем полную принадлежность друг другу.

Луицци доставляло удовольствие созерцать, как гордая и прекрасная графиня де Серни, привычная поручать себя заботам других, расплетала и расчесывала перед узким гостиничным зеркалом великолепные длинные волосы и несколько неловко закалывала их наверх, даже в скромном убранстве оставаясь по-прежнему прекрасной.