ним и генералом Черячукиным начались трения. Хорунжий Чеботарев старался уладить это и предлагал компромиссные решения, но обе стороны, как говорится, лезли на рожон и отклоняли его предложения. Дошло до того, что в конце концов хорунжий сложил с себя звание адъютанта, согласившись остаться только переводчиком и преподавателем английского языка.

Вскоре положение осложнилось с прибытием нового действующего лица – священника и представителя Общества христианской молодежи, американца Артура Симмонса. Судя по словам профессора Чеботарева, именно благодаря стараниям Симмонса и его жены, мы получили ту громадную палатку для комнатных спортивных игр, о которой я рассказывал. Кадеты от этой «маркизы» были в восторге и проводили там много свободного времени, играя в пинг-понг и другие игры. Этот подарок сыграл большую роль в популярности супругов Симмонс среди кадет, и в то же время это расхолодило отношения Симмонса с Крэггом. Тот чувствовал в этом большое несоответствие – то, что давалось англичанами каждый день, то есть довольствие, обмундирование, палатки, содержание всего огромного лагеря (было нас около 450 человек) – все это, казалось, не вызывало такого энтузиазма среди кадет, как злосчастная маркиза, сразу завоевавшая их сердца. Обмен мнениями между Симмонсом и Крэггом был не особенно дружеским, вследствие чего Симмонс решил покинуть лагерь и вернуться в США.

Но еще до его отъезда произошел любопытный случай. Через Симмонса время от времени приглашались в лагерь профессора и лекторы, которых посылало Общество христианской молодежи в Каире. Среди них оказался и баптистский проповедник, только что возвратившийся из Китая, фанатик своего дела. В самом начале лекции Симмонс чувствовал себя крайне неловко, опасаясь, что баптист может нехотя оскорбить религиозные чувства русской молодежи. Но к счастью, лекция проводилась на английском языке, а единственными, кто знал этот язык, были сам Симмонс, полковник Невядомский и хорунжий Чеботарев. Переводчик, хорунжий Чеботарев, заверил Симмонса, что сделает все от него зависящее, чтобы лекция прошла гладко. И он остался верным своему обещанию. Баптист рассказывал между прочим о русской девушке, которая с готовностью отказалась от своей веры, как только услыхала проповеди баптистов. Симмонс уже поднимался со своего места, чтобы прервать лектора и предотвратить неминуемый скандал. Но полковник Невядомский удержал его за рукав и предложил выслушать перевод речи. А хорунжий спокойно перевел: «Несмотря на все ухищрения проповедников, русская девушка не отреклась от своей православной веры…» Кадеты бешено рукоплескали, директор улыбался, а проповедник был счастлив – наконец-то где-то его слова достигали своей цели… Закончил он свою проповедь словами: «Отбросьте веру отцов, присоединяйтесь к нам!» Не моргнув глазом хорунжий перевел: «Будьте стойки – никогда и ни за что не изменяйте вере своих отцов!» Гремели рукоплескания – такого успеха проповедник, конечно, не мог ожидать. После лекции полковник Невядомский объяснил мистеру Симмонсу, что вся эта комедия была совершенно необходима. Не будь этого – в лучшем случае проповедник был бы препровожден за черту лагеря под усиленным конвоем – донцы бы его поколотили, и как! Выслушав доводы полковника, Симмонс был вынужден признать, что переводчик сумел найти блестящий выход из крайне затруднительного положения, и от всей души поблагодарил хорунжего за эту услугу.

Рокочет, разливается песня над лагерем, доносясь из расположения первой сотни:

Ах ты батюшка наш, славный тихий Дон!

Ты кормилец наш, Дон Иванович!

О тебе лежит слава добрая – да эй!

Слава добрая, речь пригожая…

Как странно слышать это на берегу Крокодильего озера и в ста метрах от Суэцкого канала…

Что ж теперь, ты наш Дон, не быстер текешь?

Помутился Дон сверху донизу…

Помутился Дон да все до устьица,

Да до города до Черкасского…

А над ухом бубнит кто-то из соседней палатки: «Слышь, Колька, ты вовремя просыпайся, а то без тебя уйдем!» Это «рыбачья ватага» в дело собирается, а вставать придется чуть ли не в половине четвертого, когда сон самый сладкий! И снова гудит-течет, смешиваясь с плеском чужих, равнодушных волн:

Возмутился Тихай Дон да донской казак,

Свет Игнатьюшка да Иванович…

Уж он пишет скорую грамотку —

Не пером он ведеть, не чернилою,

Жгеть Некраса слязою горючею

К князю-графу да Долгорукому…

«А ну, туши огни, прекращай разговоры!» И лагерь понемногу погружается в сон. Только равномерные удары по воде – это арабский рыбак глушит рыбу. Ну, нам не помешает – мы в канальчике будем ловить, гораздо правее отсюда. И вот, кажется, не успел ты сомкнуть глаз, а бисова дитина Чернов уже будит. Еще светит луна, а мы, человек двадцать – вот это по старинке и есть «ватага», – шагаем из лагеря. Располагаемся вдоль канальчика. Мне самая что ни на есть последняя роль – бегать от одного к другому, подхватывать да насаживать рыбу на кукан. А то ведь – городское дитя, – ну где ж ему поручишь что-либо путное делать! Авось хоть это-то сумеешь! Сумел, насаживаю. А настоящие степнячки – те в этом деле с самого детства поднаторели. Дергают себе раз за разом, только принимай!

Помнится, как-то на одной из перемен между уроками из портняжной мастерской, что была расположена около нашего классного барака, вышел урядник Персидсков и позвал малышей помочь ему разложить на песке для проветривания старое обмундирование. Он вынимал его из громадных продолговатых ящиков и передавал его нам, а мы несли к кухне, где и раскладывали его. Сначала мы это делали с неохотой. Оказалось, что это какие-то чекмени и мундиры. А через несколько минут нас буквально нельзя было от этой работы оторвать. Рассмотрев обмундирование, мы вдруг увидели, что оно времен Отечественной войны 1812 года. На подкладках чекменей и мундиров зачастую можно было прочесть фамилии их владельцев. Многие из них носили на себе следы пуль и прорезы шашкой, а иногда и ржавые пятна от запекшейся крови, которые время пощадило. Мы так увлеклись этим, что даже опоздали на урок, а на следующей переменке снова понеслись к чекменям. Ведь перед нашими глазами неожиданно встала сама история – слава наших же прапрадедов. Предполагаю, что это была часть, если не все экспонаты музея л. – гв. Казачьего полка, которые впоследствии отыскали себе путь в Париж, где они сейчас и находятся. На нас это произвело очень сильное впечатление.

Настоятелем нашего корпусного храма и законоучителем сначала был оренбургский казак – в памяти не сохранилось его имени и фамилии, – ведь когда же это было! Именно этому священнику мы