печник: и колосники почистил и сажу выгреб, и тягу проверил. Маруся бы и не дошла своим городским умом до таких тонкостей.

— Всё готово к открытию, можно и отдохнуть! Батюшки, ночь уж на дворе! — девушка и не заметила, как пролетел вечер.

— Маруся, вы только не обижайтесь, но вам следует посмотреться в зеркало? Есть зеркало?

— Да, в парадной! Думаете, я не отражаюсь?

Участковый от души рассмеялся.

— Господи, какая парадная в деревенской избе? А вы, я думаю, действительно не отражаетесь, чумазая колдунья!

Маруська сунулась носом в зеркало и обомлела от своего отражения: «Мария Львовна — хозяйка угольной горы!»

— Может, перейдём на «ты»? Совместный труд, говорят, сближает, а мы сегодня практически разгребли «Авгиевы конюшни» — Маруся решила, таким образом отблагодарить своего помощника.

— Я вас, то есть тебя провожу?

— «А на утро всё село, всё село узнало…» — так в песне поётся? — рассмеялась Маруся. — Нет, уж, сама добегу!

— Я не прощаюсь!

5

— Бабушка Вавилиха, помоги! Маруська стучалась в дверь старухи, забыв её имя. Деревня ещё спала, крепким утренним сном, набираясь сил перед новым трудовым днём. Ночи пугали Маруську после всего, что с ней произошло за последний год. Ей хотелось спать, она даже укладывалась, уложив под бок тёплый кулёк с годовалой дочкой Люськой, но среди ночи какая-то неведомая сила подкидывала её из постели и гнала из родного дома. Куда? Маруська и сама не знала. Бродила потерянная по деревне, сидела на крыльце, а чаще её можно было встретить у реки, жалующуюся на загубленную жизнь и нашептывающую что-то на воду.

Перепуганная непрекращающимся стуком в дверь, Вавилиха. накинув полушалок на дряблые плечи, в одной рубахе выскочила на крыльцо.

— Мезонька, случилось что опять? С Люськой что?

— Помнишь, я у колодца выругалась, а ты меня оговорила. Расколдуй меня обратно, сил нет. Жить не могу! Не хочу жить! А у меня Люська и никого больше нет. Помоги, бабушка, милая. — Маруся, рыдая, причитала. — Я прощения у воды каждый день прошу. Может, что не то говорю по незнанию, так научи.

— Пойдём в избу, дитятко. Люська — то с кем?

— Одна. Спит. Я её покормила, перепеленала, так теперь до утра, часов до семи. А я спать не могу. Брожу вот. Что со мной? Помоги! Поворожи!

— Ну, что ты девонька, какая я колдунья. Так сказала товды, что от старших ещё в своём детстве слыхала. Я ить и подумать не могла, что така беда к тебе придёт. Может в храм куда съездить? Или, правда, к бабке какой? Я у старух поспрашиваю. А ты одна-то дома не сиди. Хошь, ко мне с Люськой переберись пока. У меня хоромы — то вишь каки. Дети редко восвояси бывают, а я тебе с Люськой подсоблю.

— Спасибо, Александра Васильевна! — Маруська, будто вернулась в себя, вспомнив имя старушки. — Мне как — будто легче стало. Пойду. Уж, коль совсем плохо станет, не гоните. Мне и впрямь идти не куда.

Могла ли Маруся предположить, разгребая библиотечный хлам, что подробности её жизни скоро будут пересказывать как страшную сказку.

Говорят- же люди, что счастье, должно быть тихим. А она трубила, как оглашенная на весь свет, о свалившемся на неё счастье. И муж любимый, и свадьба, какой деревня отродясь не видывала — начальник единственного сына женил, и домик свой, пусть маленький, пусть у леса, но свой, и уважение жителей. Марусиными стараниями жизнь в деревне кипела. Не могла она без дела сидеть. Собрав активную сельскую молодёжь, организовывала смотры художественной самодеятельности, библиотечные семейные чтения, конкурсы мастериц местных промыслов. О лесопункте заговорили в области. В газетах и журналах разных уровней транслировался культурный почин далёкой таёжной деревеньки.

Беда не приходит одна. Маруся никогда не вдумывалась в глубокий смысл знакомой пословицы.

Полгода назад в ушате с дождевой водой, стоящем у крыльца захлебнулся, едва начавший ходить, её старшенький. Люська тогда только родилась, и всё внимание счастливой матери было направлено на новорожденную. Лёвушка, названный в честь деда, как-то сразу, казалось, повзрослел.

Не доглядела мати! — таков был деревенский приговор.

Дождевую воду собирали для бани, промытые ею волосы, делались гладкими и шелковистыми. Люська берегла свою косу, как корону английская королева. В день похорон Лёвушки, она ритуально срезала свою красу и гордость и, уложила вместе с ним, проводив в вечность.

Не прошло и сорока дней после похорон младенца — новая страшная весть, всколыхнула деревню. Перепившие и передравшиеся вербованные утопили в колодце участкового — мужа библиотекарши, сына начальника лесопункта, явившегося по требованию их утихомирить.

«Божья вода, ты прости меня, рабу божию Марию!» — не переставая повторяла Маруська заклинание, на все сосуды и емкости с водой.

«Свихнулась баба!» — перешептывались на деревне. Маруська, несмотря на помешательство, свои материнские обязанности исполняла ладно, будто по наитию. Люська была накормлена, ухожена и присмотрена, может этот священный обряд и не позволил Марусе сойти с ума окончательно. Докторичка, навещавшая роженицу с дочерью, привезла из района лекарство, и сама контролировала его приём. Предварительный диагноз — тяжёлая депрессия, затянулся у Маруськи на всю оставшуюся жизнь, а лекарство для лечения она подобрала сама. Став сильно пьющей Машкой — курилкой, бабой Ягой. В библиотеку она больше не вернулась. Человек без души не живёт. Врачебная комиссия определила ей пожизненную пенсию.

6

Весенняя вода угрожающе поднялась, готовясь затопить окрестности, в назидание людям, не почитающим её должным образом. В овраге, по которому в реку уносило тающий снег, солнце серебрило монетку. Люська вела счёт каждой копеечке. Найденным монеткам радовалась как ребёнок. Она и ходила, всегда низко опустив голову, будто искала что, а может, с людьми взглядами встречаться не хотела: не всегда взгляды были добрыми.

Подошвы резиновых сапог заскользили по масляной глине, как хорошо смазанные лыжи. Ухватиться было не за что. Сердце бешено забилось. Белое мягкое покрывало ласково опустилось на плечи. Стало тепло, уютно, запахло распустившейся черёмухой. Это был последний приступ в её жизни. Когда её нашли — тело уже остыло. Лёгкие были заполнены талой ледяной водой, в зажатой ладошке, как дань проводнику в мир теней,