захотелось сделать вам приятное.

– Ты сделала мне приятное. Спасибо.

Хельмут широким шагом направился вглубь комнаты, где на подоконнике виднелся старый патефон.

– Можно к ребенку? – робко спросила Лена.

Он обернулся и с неудовольствием глянул на девушку.

– Хельмут, – попросила она. – Пожалуйста!..

Помедлив, он с неохотой кивнул:

– Только недолго.

Хельмут завел патефон, опустил иглу на пластинку, и из раструба с шипением донесся густой оперный бас.

– Ты только послушай, это же божественно! – Он с наслаждением закрыл глаза. – Ты только послушай!..

– Да, – согласилась Лена.

Хельмут поднял руку и стал дирижировать в такт арии из «Вольного стрелка». Его сильная рука оказалась неожиданно податливой и пластичной.

– Какая гармония!.. Какие звуки!.. Нет, что бы ни говорили, а музыка почти так же хороша, как и живопись. Только в искусстве человек может быть настоящим творцом! Все остальное – тлен, – сказал он.

Лена ждала. Хельмут приоткрыл глаза, с некоторым удивлением поглядел на девушку, затем сделал повелительный жест рукой:

– Иди! Пока я не передумал.

Лена кивнула и свернула за угол.

Здесь происходила своя неспешная, но сосредоточенная жизнь. Из комнат на нее равнодушно поглядывали небритые люди в военной форме без погон. Кто-то жевал у колченогого стола, черпая еду из жестяной миски. Кто-то лениво чистил винтовку, звеня тяжелым затвором. Кто-то, подставив огню руки, грелся у камина. Рядом сушилось мокрое белье.

Лена подошла к небольшой дверце, неподалеку от которой в полуразвалившемся кресле дремал охранник. Девушка осторожно тронула его за плечо.

Охранник встрепенулся, потер глаза и недоуменно уставился на нее. Затем взгляд его стал осмысленным. Вздохнув, охранник кивнул. С усталым видом он поднялся и вынул из кармана связку ключей. Замок щелкнул, дверь отворилась.

В комнатке было темно. Тусклый вечерний свет едва проникал сквозь заколоченные окна.

В простенке у окна стояло трюмо, отражавшее кровать и колченогий табурет.

На кровати сидели двое – маленькая девочка и усталая молодая женщина. Девочка дремала на коленях женщины, но при звуке открываемой двери вздрогнула, подскочила и прижалась к груди женщины, с испугом поглядев на вошедшую.

Это была Эльзи – та самая девочка, которую Хельмут похитил на вокзале. Бригитта – ее няня, которая на сей раз выглядела куда проще и при этом хуже прежнего, с темными кругами под глазами и сбившейся прической, – ласково погладила ее по голове, пытаясь успокоить.

Они вдвоем молча глядели на Лену.

Лена подошла к кровати и развернула сверток. Там лежали несколько вареных картофелин, краюха хлеба и два красных яблока.

16. «Не могли бы вы познакомить меня с боссом?..»

– Господа судьи! – произнес Руденко жестким голосом. – Я выступаю здесь как представитель Союза Советских Социалистических Республик, принявшего на себя основную тяжесть ударов фашистских захватчиков и внесшего огромный вклад в дело разгрома гитлеровской Германии и ее сателлитов.

Роман Руденко был главным обвинителем от СССР на Нюрнбергском трибунале. Коренастый, жесткий, уверенный, он производил впечатление человека, которому невозможно перечить.

Руденко знал об этом своем свойстве и иногда специально использовал его в нужных ситуациях.

Сегодняшняя ситуация была именно такой – нужной.

В 1937–1938 годах, когда ему только исполнилось тридцать, Руденко уже занимал пост прокурора Донецкой области и входил в состав так называемой «особой тройки», созданной по приказу НКВД СССР. Такие «тройки», состоявшие из трех человек – начальника областного УНКВД, секретаря обкома ВКП(б) и прокурора, – были облечены особыми полномочиями и имели право приговаривать арестованных к заключению в лагеря и тюрьмы на срок от восьми до десяти лет. Но не поэтому упоминание о «тройках» вызывало страх в народе. Шептались, что весьма нередко выносимый «особыми тройками» приговор, звучавший как «Десять лет без права переписки», означал совсем иное: смертную казнь, расстрел.

Весьма быстро взлетев по карьерной лестнице, к 1945 году Руденко стал прокурором Украинской ССР, а посему был фигурой весьма крупной и влиятельной.

Однако поначалу на место Руденко на Нюрнбергском процессе прочили совершенно другого.

Этим другим был Андрей Вышинский, генеральный прокурор СССР, тот самый Вышинский, который прославился громкими публичными процессами в 1930-х; он был доверенным лицом Сталина. Доктор юридических наук, профессор, Вышинский, по сути, явился организатором массовых репрессий, под которые подвел «научное обоснование» в своих теоретических трудах. В Советской стране именно Вышинский был неопровержимой юридической величиной, а потому, по логике, именно Вышинский должен был представлять Советский Союз в Нюрнберге.

Однако дурная слава сталинских показательных судов докатилась и до Европы. Было решено, что прямое участие Вышинского в Международном военном трибунале окажет советской стороне сомнительную услугу.

Поэтому всемогущий «доктор и профессор» скромно сидел в гостевых рядах и наблюдал за ходом процесса как бы со стороны.

А за трибуной обвинителей находился его более молодой, но не менее напористый коллега.

– Я обвиняю подсудимых в том, – продолжал Руденко чеканным голосом, в котором явно слышался южный украинский акцент, – что они подготовили и осуществили вероломное нападение на народы моей страны и все свободолюбивые народы. Я обвиняю их в том, что, развязав мировую войну в нарушение основных начал международного права, они превратили войну в орудие массового истребления мирных граждан, в орудие грабежа, насилия и разбоя…

Судьи, адвокаты, обвинители стран-союзниц, подсудимые, гости в нижнем ярусе и на балконе внимательно слушали вступительную речь советского представителя.

Геринг поначалу демонстративно отложил на парапет наушники, в которых текст речи переводился на немецкий, однако через несколько минут не выдержал и прижал наушник к уху.

На губах его по-прежнему блуждала надменно-презрительная улыбка, однако глаза стали холодными и напряженными. Геринг очень внимательно слушал Руденко.

Переводчики в застекленных кабинах переводили речь на разные языки. Глухо стрекотали кинокамеры в звуконепроницаемых боксах.

– Я, от имени Советского Союза, и мои уважаемые коллеги – главные обвинители от США, Англии и Франции, – мы обвиняем подсудимых в том, что они по преступному заговору правили всей германской гражданской и военной машиной, превратив государственный аппарат Германии в аппарат по подготовке и проведению преступной агрессии…

Волгин сидел на балконе и думал о своем. Не то чтобы он равнодушно относился к словам советского обвинителя, однако же правильные, точные, тщательно подобранные формулировки вступительной речи не могли для него выразить всего, что Волгин думал и ощущал.

Слишком жива была боль от произошедшего. Слишком свежа была рана, нанесенная невосполнимыми потерями. Разве расскажешь с трибуны о том, каково это: переживать гибель близких – сначала отца, которому еще не было и пятидесяти, затем матери и младшей сестры? Разве расскажешь, каково это – жить под пулями, не зная, чем завершится сегодняшний день и случится ли день завтрашний?

В руках