что, я благодарен судьбе. Жизнь прожита не зря. Пусть они меня помнят. Ты меня понял, Тууганбай? – снова спросил его Торокул и, стиснув зубы от боли, замолчал.

– Да, понял, Торокул-байке, – вытер навернувшуюся слезу Тууганбай. – С вами всё будет хорошо, – попытался он успокоить Торокула, в глазах которого ещё теплилась надежда.

– Тогда спрячь хорошенько мешочек и жди моего сообщения. Держись, надеюсь, что всё будет хорошо, по крайней мере, у тебя.

После этого, наверное, самого важного разговора в своей жизни, Торокул совсем ослаб. Он с благодарностью и надеждой смотрел на плакавшего Тууганбая.

– Не плачь. Правду никогда нельзя скрыть. Придёт время, и история всё расставит на свои места. Таков закон жизни.

Торокулу вдруг стало страшно холодно. В эту минуту он хотел лишь одного – чтобы этот кошмар быстрей закончился. Он закрыл глаза. И в какой-то момент перестал чувствовать ход времени.

«Когда живешь в ожидании неизвестности, время замедляет свой ход, будто испытывает твоё терпение. Сколько мне осталось…» – не закончив мысль, Торокул глубоко вздохнул. Если бы в тот момент он смог заглянуть в будущее, то увидел бы, как спустя тридцать лет, постаревший и осунувшийся после каторжного труда в лагерях Тууганбай, лежа в больничной палате, увидит у соседа книгу Чингиза Айтматова «Материнское поле». Увидел бы, как Тууганбай возьмет эту книгу и, прочтя её, поймёт, что это произведение вышло из-под пера сына того самого Торокула, который в свои предсмертные минуты просил передать его семье послание. В свое время Тууганбай не смог выполнить обещание, данное Торокулу, и до самой смерти носил послание в себе, чтобы, умирая, передать его, наконец, дочери Торокула Розе.

Но всего этого Торокул увидеть не мог. Он жил во времена советской инквизиции, которая по своему размаху, наверное, превзошла святую инквизицию католической Европы. Небывалая по своим масштабам охота на ведьм лишала людей жизни даже за невинные мысли. Он лежал на железной койке в холодной камере НКВД, измученный и продрогший, и ожидал от инквизиции приговора, который не мог быть справедливым по определению.

«Как растяжимо время. Когда наступит этот миг между смертью и жизнью? – думал Торокул. – Он может оказаться длинней, чем вся жизнь». И чем больше он думал об этом неизбежном мгновении, тем больней становилось на сердце. Чтобы унять боль, ему нужно было остановить на время поток мыслей. Но он не мог этого сделать. «Человек живет мыслями, человек не может не мыслить. Только смерть в силе остановить размышления. И сколько суждено человеку думать, столько ему суждено и быть живым», – заключил Торокул, превозмогая боль в сердце. Вот и его думы не останавливались. Значит, он ещё жив.

«Что проще – умереть или родиться?»

«Быть или не быть?»

«Кому хорошо живется в этом бренном мире?»

«Может быть, счастлив лишь тот, кому не суждено вообще родиться…»

Вопросы, вопросы… А где ответы?..

От этих бесконечных дум Торокулу стало совсем невмоготу. «Эх, как хочется снова очутиться рядом с детьми, обнять их, поцеловать, забыться в дурманящем аромате детства». От глубочайшей тоски по детям Торокул сильно вздохнул, словно хотел на долю секунду вкусить дух безвозвратно уходящего счастья. Но вокруг витал лишь запах смерти, грязное лязганье металлических дверей камер. Слышались стоны и плач. Торокулу самому хотелась плакать. Чудовищная несправедливость. Эх, если бы он мог забыться, убежать от этой реальности! Но куда бежать из этих холодных четырёх стен?

И тут у него перед глазами возникли образы жены и всех четверых детей. Наверное, в ту самую минуту и они думали о нем. Он представил, как в один из солнечных дней они могли бы всей семьёй сидеть в садовой беседке у дома и пить чай. Поспевший виноград, налитый соком, нагретый солнцем, свисает крупными гроздьями. Старший – Чингиз, степенно и неспешно, как отец, подносит пиалу ко рту и мелкими глотками отхлёбывает крепкий чай. Его второй сын – Ильгиз, засунув карамельку за щеку, щурит глазки. Дочь – Люция, сидя на коленях жены, что-то весело щебечет. А он взял на руки младшенькую – Розу, и она, уткнувшись личиком в его небритую щёку, мурлычет, как маленький котенок, и ничего лучшего на свете, чем это мурлыкание, для Торокула не может быть! Ведь так могло случиться в жизни…

Но сейчас, замученный, избитый, он лежал в камере. Возможно, завтра его не станет. В эту тяжелую минуту он осознал, что быть живым – это самое великое счастье. И никто не сможет опровергнуть его мысль о том, что нет большей радости, чем иметь возможность каждый день разговаривать со своими детьми, прикасаться к ним, чувствовать их. Иметь возможность любить и быть любимым!

Приготовиться к смерти невозможно, привыкнуть к ней нельзя. Раны от побоев продолжали вызывать мучительную боль. Но душевная боль была сильней, чем физическая. Торокул направил все свои помыслы к Богу, обращаясь к нему, заклиная его, чтобы он дал силы матери его детей растить их достойно. Чтобы он укрепил дух женщины, которую он любил больше, чем свою жизнь. «Чингиз, дети мои, – молил он Бога, – пусть ваша вера в меня укрепится и даст вам силу стать достойными людьми. Ваш отец всегда был честным и останется таким».

Палачи вывели его из камеры. Провели по коридору. Подвели к расстрельной стене. Он понял, что это последние мгновения его жизни. Как не хочется умирать! Прощайте… Вдруг наступила полная тишина… В этой тишине он услышал, как дыхание палача замерло… Потом раздался выстрел… Пуля проникла в тело, разорвало его сердце, которое было бесконечно предано своему народу, любило своих детей и боготворило женщину, подарившую ему счастье быть хорошим отцом и любимым человеком. Он упал, жизнь покидала его. Глаза Торокула закрылись, и он мысленно оказался дома. За столом в беседке сидели Нагима и дети. Их глаза были грустными. Вдруг свисавшие на веранде виноградные гроздья стали увядать. Потом они налились кровью, и с них начали капать слезы жен и детей безвинно убиенных.

«Будьте счастливы», – успел прошептать он перед тем, как жизнь окончательно покинула его…

Лишь где-то там, далеко-далеко в горах Таласа, крепко обняв дочь Люцию, плакала его Нагима. А по ночам маленькой Розе снился отец, который после долгой разлуки, возвратившись домой, брал её на руки и прижимал к сердцу, потом, в порыве отцовской любви, подбрасывал дочь высоко-высоко к самому солнцу. Лишь где-то там, среди лугов и полей, бесконечно зовя отца, бежал навстречу ветру Чингиз. И он верил, что когда-нибудь отец вернется домой живым и невредимым…

***

Рейс № 1213 заходил