– На что намекаешь? – услышав последнее слово, один из НКВД-шников грубо подтолкнул Торокула и при этом пригрозил: – Ты много не разговаривай, поехали, там поговорим!

Они вышли во двор. Торокул в последний раз краем глаза взглянул на окна квартиры, которая еще недавно была обителью счастья. Они казались безжизненными, пустыми, от них веяло холодом и одиночеством. Процессия подошла к черному автомобилю, Торокула посадили на заднее сидение. С двух сторон, с шумом захлопнув двери воронка и взяв его в тиски, уселись и те двое. Машина завелась и, тихо урча, тронулась в сторону Лубянки.

***

Монотонно продолжали урчать двигатели «Боинга» рейса №1213. Айтматов открыл глаза, почувствовав на себе чей-то взгляд. В проходе салона, рядом с его пассажирским креслом, стоял мужчина. На вид он был ровесником писателя, быть может, чуть постарше. С аккуратно зачесанными назад седыми волосами он добродушными глазами смотрел на писателя и, когда тот обратил на него внимание, улыбнулся ему.

– Извините, Чингиз Торокулович, за мою назойливость, я не смог удержаться, чтобы не взять у Вас автограф. Кто знает, когда еще выпадет счастливый случай увидеть Вас так близко. Я – Ваш земляк и большой почитатель.

– Ничего страшного, – поспешил успокоить его Айтматов. Писатель давно привык к таким взаимоотношениям со своими читателями и никогда не отказывал в столь простой вещи, как автограф. Вынув из нагрудного кармана пиджака ручку, он привычным движением размашисто расписался на авиабилете рейса №1213, который протянул его поклонник.

– А почему именно на авиабилете? – поинтересовался Айтматов, возвращая подписанный билет.

– Это – моя история. В будущем я буду своим внукам рассказывать, что летел когда-то с самим Айтматовым.

Писатель улыбнулся и доброжелательно посмотрел на земляка.

– А сколько у Вас внуков?

– Трое. Две внучки и внук.

– Внуки – это хорошо, это наше будущее.

– Вы правы, ради них мы и живём. – Незнакомец спрятал билет с автографом и потом серьезным голосом обратился к Айтматову: – Я хотел главное сказать Вам, Чингиз Торокулович, у меня отец тоже был расстрелян в том ужасном тридцать седьмом году. Как они могли так поступить с нашими отцами, оставить нас сиротами?

Голос незнакомца дрогнул, и он замолчал. Молчал и Айтматов. Ему нечего было сказать в ответ этому человеку, который не менее его вкусил горький хлеб безотцовщины. Он-то знает, каково быть сыном врага народа, изгоем общества. Их поколение многое пережило, и сейчас они понимали друг друга без слов.

– Да, это большая трагедия, – сказал, наконец, Айтматов сдавленным, но спокойным голосом. Незнакомец понял, что сейчас больше не стоит тревожить писателя.

– Спасибо вам за Ваши книги и автограф. Пусть никогда не повторится то, что пришлось увидеть нам. До встречи, Чингиз Торокулович.

– До встречи.

– Берегите себя.

– И Вы тоже.

Этот короткий разговор в самолете заставил писателя снова вернуться в тридцать седьмой.

***

В мыслях он увидел отца, которого везли в холодном арестантском вагоне из Москвы во Фрунзе… Когда состав, спустя трое с лишним суток, пересёк границу Кыргызстана, Торокул вовсе перестал отходить от небольшого окна с решеткой. Торокул смотрел на знакомые до боли пейзажи и думал: «Нет лучше места на свете, чем Родина. Вот они – предгорья моего Таласа. Когда-то здесь великий Манас вершил свои праведные дела и оберегал свой народ от напастей. Я прошу тебя, дух Манаса, дай мне и моей семье силы выдержать испытание». Когда-то он, еще со своим отцом Айтматом, участвовал в строительстве этого железнодорожного пути, пробивал тоннель через гору. Можно сказать, способствовал техническому прогрессу. И вот теперь по этой железной дороге его везли, чтобы судить и осудить по пятьдесят восьмой статье.

Черное жерло туннеля угрюмо приняло медленно идущий состав, и вагоны один за другим вслед за паровозом проваливались в темноту. Слышался только отчётливый перестук колёс: тук-тук, тук-тук… Скоро будет станция Маймак. Торокул подумал, что эту станцию пропустить никак нельзя. Оттуда рукой подать до родного Шекера. Может быть, ему удастся увидеть кого-нибудь из знакомых, подать весточку о себе? И если знакомый услышит его, то тот обязательно сообщит его родным: «Так, мол, и так, видел Торокула, он жив, и его везут во Фрунзе. Спрашивает, как там мои дорогие Чингиз, Ильгиз, Люция и маленькая Розочка?» Он, не переставая, думал о них, о Нагиме и готовился к единственной возможности дать о себе знать. Его сердце забилось сильнее, когда вагон вырвался из объятий горы, и через зарешеченное окошко вновь проник свет. Поезд приближался к Маймаку.

Торокул подумал: «Эх, если бы поезд остановился, то было бы побольше времени, чтобы обратить на себя внимание. И если конвоиры будут меня избивать за неположенные разговоры, всё равно сил и времени хватит, чтобы дать знать о себе». Надо просто крикнуть, что будет сил: «Я – Торокул Айтматов из Шекера! Кто меня слышит, передайте моим, что я жив! Меня везут во Фрунзе».

Железная дорога пошла на изгиб, и вдали показалась та самая станция. Сейчас состав по идее должен сбавить ход. Но почему-то он и не собирается этого делать… «Эх, не остановится», – в сердцах заключил Торокул, не заметив, как до боли в пальцах сжал железные прутья решетки. «Надо попытаться на ходу прокричать. Неужели на станции никого не будет?» – думал он, лихорадочно готовясь. Прижавшись к решетке, он всматривался вперед, насколько позволял угол обзора. Вон она виднеется, станция, на которой степенно стоит её смотритель. Он-то точно знает семью Айтматовых. И, возможно, когда его жена и дети прибыли сюда, он и был тем, кто в силу своей должности первым встретил их. Может быть, тогда поинтересовался, куда они держат путь. А может, и пригрел на время, пока не приехали сородичи Торокула. По крайней мере, Торокул хотел в это верить. И уже видел станционного смотрителя с флажком.

– Эй, передайте семье Айтматовых, что я жив. Меня везут во Фрунзе! – что было сил, прокричал Торокул. – Вы меня слышите? Передайте Айтматовой Нагиме, что я жив…

Только на это у него и хватило времени. Торокул тут же получил удар прикладом от вбежавшего в вагонную камеру конвоира и потерял сознание.

Поезд промчался, и станционный смотритель поковылял к себе в комнату. Он так и не услышал отчаянного крика Торокула. Но арестантские вагоны он сразу выделял из всего состава. Они были серыми, неприметными, но от них всегда исходил холод. «Этап пошёл», – отметил он для себя, и в последнее мгновение, когда состав уже покидал станционный участок, на ходу заметил отчаянное лицо Торокула за решеткой.