И когда встретились при свете тусклых электрических фонарей на набережной – она даже не опоздала, – а потом пошли во мрак к морю, и над нами мерцали звезды, музыка, которая звучала, когда мы были с креолкой моей – продолжалась… И размеренный шум прибоя включился в нее и даже родственное, покорное какое-то молчание Лены тоже включилось в нее. Я с трудом удерживался сначала, а потом все же не удержался – начал упоенно рассказывать Лене о Гале, о нашем необычайном прорыве, о том, что жизнь все же так прекрасна, и хотя есть в ней болезни, неудачи, зависть и ревность, но есть – бывают, если мы захотим! – прорывы, за которые можно все отдать! Кто знает, что такое жизнь человеческая, зачем она и почему? – с пафосом говорил я ей, Лене. Но человек живет по-настоящему только тогда, когда любит…

И самое – самое-самое! – удивительное было то, что я определенно чувствовал, уверенно ощущал, что моя любовь к креолке поразительным образом распространялась на Лену – словно Богиня Любви вновь объединяла всех нас! Теперь снова троих! И еще более поразительным было то, что Лена, мне кажется, чувствовала то же, понимала и – принимала…

– Пойдем ко мне, – сказал я вдруг.

Поколебавшись лишь миг, она согласилась.

И мы пошли.

Да, удивительно. Возможно, что удивительно это лишь для человека моего поколения, обманутого, запутанного и обкраденного в свое время. Лена согласилась естественно и спокойно, хотя явно чувствовала, что Галя – с нами. А я не только не ощущал угрызений совести от якобы измены – вот ведь особенно удивительно что! – но искренне и радостно был как бы с ними обеими! А может быть нет? Может быть, Лена была как бы послана от нее, может быть, она была ее представительницей теперь, как бы это ни казалось странным…

И еще удивительно: несомненно понимая все женским чутьем – в этом я потом убедился, – Лена тоже не испытывала, похоже, ни ревности, ни торжества соперницы, дождавшейся своего часа, ничего из этих, столь знакомых из повседневной жизни чувств. Она была нежна, чутка, и глаза ее – как тогда, вечером! – излучали. Она тоже оказалась в щедрой, великодушной власти любви!

Мы вошли ко мне, внесли столик из лоджии, сели около него. Я на кровать, она на стул. Начали пить сухое вино.

Как странно! Креолка, моя любимая индианка, казалось, незримо присутствовала во всем – везде! – и в воздухе комнаты, и в окружающих предметах: ее светлая улыбка витала над нами, а мы с Леной сидели, освященные ею – и воспоминание о незабываемом вечере танцев объединяло нас.

– Правда, был великолепный вечер тогда? – сказал я.

– Да, – кивнула она искренне.

– А ты почувствовала, что понравилась мне больше всех из вас троих? – спросил я.

– Почувствовала.

Она улыбнулась.

– Удивительно все-таки, – сказал я, имея в виду, конечно, все, что сейчас происходило.

Первый тост был за встречу, а второй я предложил за «на-ты». И выпили через руку, как это принято, и поцеловались.

И опять было все естественно, просто – ее влажные горячие губы уверенно и по-родственному соединились с моими, – и казалось, что, появись сейчас в реальности индианка наша, ничего между мной и Леной не изменилось бы – мы целовались бы одновременно все трое, – и праздник только еще ярче бы продолжался! Праздник троих. Как в моем сне.

А потом произошло еще удивительное. Удивительное – потом, а тогда принятое мною естественно, как будто именно так оно и должно было быть. Мы ведь сидели напротив друг друга, а когда пили «на брудершафт», я встал с кровати и поднял ее со стула, на который после нашего «традиционного» поцелуя она опять села. Но тут вдруг она сама встала и пересела ко мне на кровать…

Ну, как же не послана она? Ну как же не пылкая жрица Богини Любви? Ну как же у нас не общий радостный праздник?

Естественно, мы начали целоваться, горячо, безоглядно, в полнейшем восторге. И это было как музыка, и не было даже оттенка ощущения какого-либо предательства, обмана…

Теперь, вспоминая, я искренне и честно пытаюсь понять. Думаю, что это нужно, необходимо понять, осмыслить, чтобы знать, наконец: в чем же он, секрет правильной жизни, свободной, счастливой, незамутненной благоприобретенными глупостями. Где, в чем разгадка божественного прорыва?

И думаю: почему? Почему Лена была такой мертвой и странной накануне на танцплощадке, и почему теперь все лилось так естественно – она была живой, доброй, искренней и свободной? Почему и у меня не было ощущенья измены? Странно, но его нет и сейчас…

Ах, как мечется беспокойно, как тщится ум ворваться задним числом в ту волшебную нашу обитель, как хочет он немедленно навести стройный, привычный порядок… Стройный и мертвый. Убийственный.

А ведь на самом деле: что странного?

Ведь измена – это измена прежде всего себе самому, измена собственным чувствам своим, данным тебе природой. Измена гармонии чувства и разума – ложь. Когда торжествует гармония, а лжи нет – нет и измены!

«Прелюбодеяние», избегать которого необходимо, следуя заповедям Христа, это, я думаю – измена Любви истинной, Любви Христовой, а вовсе не той, какую закрепляют своими подписями и штампами в паспорте земные «управители жизни». Опасна не физическая измена – опасна измена чувствам своим и предательство. Пребывание в безлюбом браке, совокупления не по любви, а «по долгу» или за деньги – разве не это прелюбодеяние? Прелюбодействует муж, совокупляясь с женой своей без любви – это да. Любящий же не прелюбодействует никогда!

А любовь явно торжествовала у нас в тот вечер, я чувствовал. Только не нарушить гармонию, не унизить ни ту, ни другую, ни самого себя, не оскорбить! Творить добро и – дарить.

…И вот сподобился я лицезреть божественную, упругую и нежную грудь Лены, совершенно жемчужную на фоне остальной загорелой кожи. Тоже прекрасную, как и у Гали. Молодая женская грудь, искуснейшее, совершеннейшее из творений природы – что может сравниться с ней в притягательности и совершенстве? Предмет безусловного, благоговейного поклонения, шедевр из шедевров Создателя, гармоничнейшая из природных форм…

И чуткие малиновые ягоды сосков, набухающие в центре слегка коричневатых кружков на вершинах жемчужных холмиков, казалось, не только мучительно притягивали меня, но сами стремились ко мне, дразня задорной, таинственной нежностью… Я гладил, ласкал это чудо, я в ослепительном, детском восторге брал губами живые ягоды – восхитительные, чуть-чуть солоноватые и пахнущие чем-то забытым, детским…

Но вот вдруг она сказала:

– Я еще маленькая…

– Что-?