такие как Ганин, находятся в крайней степени унижения. Что мешает соскочить с привычного, изменить жизнь? Но вот он кроме своей работы на заводе ничего не умеет. Иные альтернативы – стать охранником или грузчиком, но это тоже всё временно и крайне шатко. В конце нулевых, по сути, мало что меняется, кроме внешних декораций, призванных заретушировать реальность. А в ней те же люди, которых насильно выгоняют из одной привычной вековой реальности во что-то временное, непостоянное, как в «Зоне затопления». Они также оказываются за бортом, становятся ненужными, чуждыми новому миру после потопа, плохо адаптированными к нему. Такие люди всегда находятся, и завтра подобным аутсайдером может стать любой.

Еще один возможный вариант – уйти, забиться в нору. Практически монашеское бегство от мира, погрязшего в кривде. Ганин вспоминает своего одноклассника, который уехал в деревню и живет там на подножном корме. В рассказе «В норе» молодой парень Игорь забился в нору еще основательней. Уехал из города. Живет в деревне картошкой, растит кур да пописывает рассказы в местные журналы. Отпустил бороду, стал как дед. Здесь ему нехорошо, но в городе еще хуже. В этом бегстве нет никаких руссоистских мотивов, желания слиться с природой. Своей институтской подруге, которая приехала на день, чтобы вытащить Игоря, тот говорит: «У меня нет иммунитета, чтоб в вашем мире жить». Там новостной шум, в котором нет честности, а здесь он живет без радио и телевизора. Друзья изменились, стали другими. Один, который писал картины, теперь над ними смеется, торгует и собирается идти в милиционеры. Другой из гитариста превратился в охранника. В Новосибирске доцент, когда-то важный, торгует в электричке газетой «Спид-инфо». Чтобы не свыкнуться с этими реалиями, не раствориться в них, не стать насекомым, Игорь и бежит в деревню, забивается там в нору.

Такие люди, как Ганин, выросли с ощущением предопределенности жизни, ее расписанности, понятности. Но с приходом новых реалий всё это начало приобретать дурную коннотацию. В жизненной стабильности стала усматриваться механистичность, отсутствие свободы. Новые реалии дали альтернативу привычному строю жизни. «Цех – отдельный мир» вполне может быть покинут, вместо работы от звонка до звонка предлагается непредсказуемая, но самостоятельная гребля по волнам рынка. Вырваться в эту альтернативу жаждет Сергеев, совершенно не зная, что его ждет впереди. Любой ценой вырваться, так как настоящее вызывает только отвращение.

К работягам тогда относились презрительно, называли их «совками». Представляли совершенно потерянными и ни на что не способными людьми. Даже скорее недочеловеками – роботами, реликтами прошлого, выведенными в неких тайных лабораториях франкенштейнами. Все они отойдут вместе с этим прошлым, жалеть их не стоит, через жалость это постылое прошлое лишь цепляется за жизнь и отравляет собой настоящее. Причем всё это подавалось как личная неспособность этих людей к развитию, к новому. Утверждалось, что они ленивы и нелюбопытны, завистливы и злобны. Их выплевывал рынок-избавитель, и это казалось совершенно естественным. Печальное, зомбированное поколение «совка»… Также совершенно естественным представлялось и не платить им зарплату. Зачем? Так они гуманнее, быстрее отойдут на свою законную обочину, да и зачем плодить нищету? Зачем? Теперь у нас новые гегемоны, всё для них.

Двумя годами ранее, в 1995 году, Сенчин написал рассказ «День без числа». Он также про серую слитность времени, отсутствие его идентификации, каких-то характерных признаков, лица. Здесь также пунктирной линией обозначен один день человека (схожую технику позже использует Дмитрий Данилов в своем романе «Горизонтальное положение»), который разменивает его на пустоту – листание телевизионных каналов и бросает любое начатое дело. Вокруг мир, из которого полностью выхолощена возможность чуда: «Только есть испепеляющая, ежедневная реальность. Без двери…» Это «без двери» становится приговором, и человек не в состоянии что-либо совершить, он переходит в пассивную позицию даже не наблюдателя, а тени.

«Жизнь идет напрасно и пусто» и «день этот опять был без числа» – этой фразой завершается рассказ. Есть только иллюзии, имитации реальности, как телевизор, к которому прилипает герой. В действительности же кругом пустота, и от переживания этой преследующей пустоты-обманки Сенчин никак не может отделаться. Он будто идет по ее следам, выявляет различные формы мимикрии, чтобы изобличить их, вывести на чистую воду.

Свою писательскую стратегию и в то же время восприятие времени Сенчин изложил в интервью Захару Прилепину: «Жизнь большинства складывается из череды дней-близнецов, которые не запоминаются, не радуют и не огорчаются, почти не отмечаются. Настоящие события – хорошие или плохие, здесь нет существенной разницы – происходят очень редко. И вот эти бесцветные, лишние дни я и беру для описания» (http://www.zaharprilepin.ru/ru/litprocess/intervju-o-literature/roman-senchin-esli-slushat-pisatelei-vse-razvalitsya.html). «Дни-близнецы» – это и есть «день без числа», «сегодня как завтра». Инерция жизни, с которой свыкается человек.

В этом же интервью Сенчин говорит: «Меня с детства удивляло, что люди живут свою единственную жизнь так, словно это одна из многих их жизней. Распыляют и распыляют безрадостные дни. Но кто-то и в них находит удовольствие, внушает себе, что живет нормально. Мне же, подобно Обломову, самому живущему еще бездеятельней, хотелось кричать: «И это жизнь?!» Да и до сих пор хочется. И может, чтобы зафиксировать эти свои и других людей безрадостные дни, я и занимаюсь литературой». В Сенчине на самом деле много от Ильи Ильича.

«Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку!» – воскликнул однажды Обломов. Это искажение нормы, которое выдается за норму, и пытается описать Роман. С другой стороны, он предостерегает от опасности, как Обломов, прирасти к «яме больным местом», так что не оторвать.

Ощущение неизменяемого времени, времени проклятия есть и в рассказе «На черной лестнице», написанном в 2009 году. Сюжет, как и водится, банален – троица приятелей собралась на черной лестнице, чтобы выпить накоротке. В финале появляется мысль о возможности прорыва этого движения по кругу, только вот «крутись-вертись, пытайся всех обмануть, но тридцать восемь впустую прожитых лет не спрячешь. Ну, пусть не все тридцать восемь впустую, но двадцать – точно. Отпечатались они на лицах, ничем эти отпечатки не смоешь, не соскоблишь. И от новых таких же пустых не спасешься. Вот так всё и будет еще очень долго – очень долго, тяжело и пусто». Тупик и никакого просвета. Света нет, и только черная лестница вниз, на которой совершенно идентичные ступеньки – дни, свидетельствующие о том, что сегодня как завтра».

Но эта ситуация кажущейся обреченности «сегодня как завтра» – вовсе не приговор, и Сенчин настаивает на этом, показывает эту обусловленность, чтобы ее преодолеть. Чтобы не пустить на самотек настоящее, пребывающее в очевидном несовершенном состоянии, но при этом формирующее будущее, передавая ему свое