– Все, теперь старая кличка забыта, и Новиков у нас…

– Костыль, – перебил его Баранов. – Раз помогал допрыгать с поломанной ногой Крысе – значит, Костыль.

Пятно скривился. Поднял стакан с водкой:

– За Костыля!

Закружился пьянка. Я старался выбраться из неё, налегая на еду. Задавали вопросы, и я, помня совет начмеда, отвечал. С неохотой, но отвечал: где стоит ветрянка, какие аномалии попадались. Словно снова побывал на допросе. А вот про людей я молчал. Вспомнил Крысу:

– Про Крысу говорить не буду. Сами все знаете, Всевышний ему судья.

Отстали, переключились на свои подвиги. Через час посиделок оказалось, что мой поход по неконтролируемой территории – это пустяки. Фигня.

– Я на «Метпроме» кровохлеба валил!

– А я в Рыжий Лес ходил. Сам!

– И как, сразу наложил или у второго дерева?

За курочкой в меня влезло несколько бутербродов с колбасой. Ими я закусывал картофанчик.

«Деды» стали выбираться на перекур. Хорошо, что тут не стали дымить. Я понял, что уже объелся.

– Не пьешь? – спросил Баранов.

– Пью, но мало, – ответил ему честно.

– Это я придумал тебе кличку, – признался он. В каптерке нас осталось двое.

– Красава. Могло быть и хуже.

– И, это, мелкие вещи твои – зубную пасту, щетку, наушники – уже разобрали. А вот телефон и письмо – у меня в тумбочке.

– Заберу. Что за письмо?

– Вроде от твоих родных.

Я подумал: «Хороший парень – Баранов Ренат. И чего мы с ним не ладили раньше?»

– Слышь, Ренат, давно спросить хотел, чего ты на меня косо смотришь?

Он засопел, поставил локти на стол.

– Понимаешь, мне не нравятся такие, как ты.

– В смысле? – не понял я.

Он обвел пальцем в воздухе мое лицо:

– Черты лица у тебя – горские. Без обид.

Я сперва опешил, потом глухо произнес:

– Без обид, но руки я тебе больше не подам, Баранов.

Дверь резко распахнулась, и наш разговор прервал солдатик. Он влетел, словно его подтолкнули, сбил табурет, упал.

Пятно захохотал.

Знакомый солдатик встал. В синих трусах и майке он казался еще мельче. Это он просил меня не ходить в каптерку.

В каптерку втянулись «деды». Почуяли развлекуху.

– Не надо. Пожалуйста, – попросил солдатик.

– Он пойдет спать, – произнес я громко и четко.

– Да ты чего, Костыль? – удивился кто-то из «дедов».

– Ты не бойся, ты теперь уже не дух, – хохотнул Пятно.

Я встал, подцепил стол руками и перевернул его на бок. Полетели кастрюли, громко звеня, бутерброды падали на покрашенный бурой краской пол, бутылка стремительно теряла содержимое.

Злость моментально выдавила из меня тепло и сонливость. Я ощутил желание набить им морду. Всем сразу. Баранову – за идиотизм, Пятну и «дедам» – за издевательства над слабыми. Даже солдатику, и тому хотелось дать по морде. За слабость по жизни. Кто ему мешал круги наматывать на стадионе или в тренажерке штангу подбрасывать? Тот же Ренат в армию попал, словно вскормленный на стероидах.

Не хотелось доставать нож. Очень не хотелось. Пятно оскалился, но засомневался. Баранов встал рядом со мной. Я хотел сказать, что в его помощи не нуждаюсь. Но не успел.

– Псих. С тобой никто общаться-то и не хочет, – сказал Пятно.

Я уловил в его голосе обиду.

– Такой стол запорол, – сказал кто-то позади него.

Я медленно двинулся к выходу, за мной потянулся солдат-сопля и Баранов.

Вдруг загрохотали шаги. Дневальный остановился у входа.

– Там это… Новость! Крыса в больнице повесился!

8

– Крыса пытался повеситься, – констатировал начмед.

Мы сидели на обшарпанной скамейке. Утро оказалось необычно холодным, солнце пряталось за тучи. Неприятные серые тона вызывали депрессивное настроение. Больничка, возле которой мы вели беседу, казалась грибом-паразитом. Из главного входа туда-сюда сновали люди, недовольно поглядывали на небо, ожидая дождя. Дворик, в котором так лихо начмед и старший прапорщик по прозвищу Батя разобрались с бандитами, пустовал.

– У него ж нога была привязана, – сказал я. Эмоций не осталось. Казалось, внутри меня разожгли огонь, который уничтожил все чувства.

– Идиот. Сказал, что очень курить хочет, снял грузики. Накинул себе петлю на шею и в туалете пытался на балке соорудить конструкцию. Понятное дело, шансов не было. Зашел еще кто-то, поднял шум.

– Если бы хотел – повесился бы, – сказал я.

– Согласен. Показуха все это.

– Живой – и ладно, – добавил я.

– Уговорил, – неудачно пошутил он.

Достал синий пакетик с семечками. Высыпал на мозолистую ладонь и начал щелкать. Черные скорлупки полетели на асфальт. Мимо, в сторону парка, молодая мамаша толкала синюю коляску. Женщина недовольно посмотрела на начмеда. Тот поймал ее взгляд, смутился, начал кидать скорлупки в стоящую рядом урну.

– Совсем с вами одичал. То Зона, то из Зоны. Надоело мне все, Кузьма. Пора в спокойную часть переводиться, семью заводить. Ну, давай – спрашивай.

– У матросов нет вопросов, – произнес я. Поднял воротник – ветер кусал за шею.

– Тогда помолчим.

Молчать я передумал уже через минуту.

– Почему – Зуб?

– Почему – Костыль? Случай. В Зоне были, как раз с Трофимычем и еще… – начмед промахнулся, не попал в урну, – короче, с Батей. И у того зуб разболелся, ну просто волком вой. А у нас задание. Вот я постучал ему по зубам, легонько так, по очереди, нашел больной – и дернул плоскогубцами.

– Трофимыч с вами давно?

– Трофимыч. Знаешь, кто такие скауты?

– Да. Те, кто ищет таланты среди молодых футболистов.

– Вот он и был нашим скаутом. Кроме того, проводником-сталкером. Понимаешь, дар у него был: видел он людей, понимал, что они из себя представляют. Возьмёт так кого-нибудь в Зону, пройдется с ним по полям и Топям – и вердикт: годен или нет. Это как экзамен, который ты преодолел с хорошим показателем. Мало кому такие слова Трофимыч говорил.

Я подставил ладонь, получил горсть семечек.

– Это тяжело проверить…

– Да что тяжелого? Вначале-то брали и тех, кого он забраковал. Года хватило понять, что не стоит этого делать.

– А куда брали-то?

– В военный спецназ, – ответил начмед.

Затормозила иномарка, из нее вышла Марина. Она смачно поцеловалась с водителем, молодым пареньком с серьгой в ухе. Машина чиркнула шинами, улетела, а девушка побежала на работу. У самого входа, словно почувствовав мой взгляд, обернулась. Мне показалось, она замерла на целую вечность.