В этот момент в комнату вошел какой-то человек в штатском и, пройдя за спиной следователя, через плечо прочитал мои ответы. Он яростно на меня набросился:

– Как вы смеете отрицать то, в чем вас обвиняют, в то время как Мацокин уже во всем признался?

Я потеряла хладнокровие, меня охватило бешенство:

– Вы лжец! Мацокин не мог признаться в том, в чем он невиновен. Нравится вам это или нет, но я буду повторять это, даже когда вы поставите меня к стенке!

Он ухмыльнулся:

– Ничего, дорогая, мы готовы вас туда отвести.

После такого допроса я возвратилась в свою камеру совсем обессиленная.

Через день меня вновь вызвали на допрос. Следователь спросил, намерена ли я по-прежнему отказываться отвечать на вопросы о Мацокине, и пригрозил, что, если я буду продолжать упорствовать, он будет вынужден принять в отношении меня более строгие меры. После чего добавил с ухмылкой, что я должна взять пример с первой жены Николая – мадам Жоффруа, которая сразу же во всем призналась. Вне себя я вскочила со своего стула:

– Я не изменю своих показаний, слышите! Мы с Мацокиным прожили вместе два года, и эти годы были для нас самыми счастливыми, мы не занимались политикой! Мацокин никогда не участвовал в антисоветских заговорах! Он вернулся из-за границы в 1929 году, через год его посадили в тюрьму, откуда он вышел в 1934-м. Когда и где он мог установить контакт с врагами режима?

– У него было достаточно времени это сделать!

– Все те, кто это говорит, лгут! В любом случае предупреждаю вас, что я ничего не подпишу!

15 ноября, в два часа утра, меня привели в кабинет следователя и дали ознакомиться с обвинительным заключением и протоколами допросов. Я категорически отрицала сотрудничество с контрреволюционными организациями, о существовании которых даже не подозревала. Следствие по моему делу было завершено.

Позже, когда я рассказала своим сокамерницам о том, что произошло, они в один голос говорили:

– После всего этого, дорогая, ты можешь рассчитывать на скорое освобождение!

Каждая из них тут же дала мне свой адрес, чтобы я могла сообщить их семьям о том, где они находятся. Все стали умолять: «Андре, поклянись, что если однажды ты вернешься во Францию, то ничего не утаишь о том, что ты здесь перенесла, ты поведаешь всем о том, что происходит в СССР, чтобы во всех странах знали, что такое так называемый пролетарский рай».

Выполняя данное обещание, я написала эту книгу, и не моя вина, что это произошло двадцать пять лет спустя.

5 декабря, после полудня, мне велели идти на выход с вещами. Мои сокамерницы бросились ко мне и стали целовать на прощание, умоляя не забыть их. Меня провели мимо строя солдат и завели в кабинет, где я раньше не была. В кабинете сидел капитан НКВД. Спросив мое имя, он протянул мне бумагу для подписи. Вот ее содержание:

Прочитав этот чудовищный приговор, я покраснела и, скомкав бумагу, швырнула ее в капитана, который немедленно приказал отвести меня в камеру, находившуюся напротив той, где меня держали раньше. Я искала возможность сообщить бывшим сокамерницам, что меня осудили и я не смогу передать их послания семьям. Туалеты двух камер были разделены перегородкой, и с помощью азбуки Морзе я смогла установить контакт со своими сокамерницами. Используя тот же метод, они рассказали мне, что на моем месте сейчас находится Раковская, жена бывшего советского полпреда в Париже, занимавшего этот пост до Валериана Довгалевского и расстрелянного как троцкиста в 1936 году.

7 декабря меня перевели из Лубянки в Бутырскую тюрьму. В одной камере со мной находились двести осужденных женщин. В тот же вечер нас повели в душевую, и, вернувшись в камеру, мы с удивлением обнаружили новых сокамерниц, принадлежащих к разным монашеским орденам. Камера была настолько переполнена, что мы ощущали в ней себя как сельди в бочке.

Тем не менее я хорошо запомнила эту камеру в Бутырской тюрьме, потому что среди нас была знаменитая певица Ереванской оперы Катя Скидарова. Чтобы нас развлечь, она исполняла классические арии, и это приносило нам истинное утешение. Иногда мы подпевали хором. Мы разбили форточку и установили сообщение с мужской камерой, расположенной этажом ниже. Они назвали нам свои фамилии, а мы говорили им, как нас зовут, чтобы понять, есть ли среди нас знакомые.

9 декабря 1937 года все женщины, осужденные как враги народа, были переведены в Пугачевскую башню Бутырской тюрьмы. Я вместе с тридцатью другими сокамерницами оказалась в камере площадью двенадцать квадратных метров на четвертом этаже. В Пугачевской башне дни протекали однообразно, а вот ночи были ужасными: из-за стен доносились стоны и крики. Должно быть, там пытали каких-то несчастных, и, чтобы заглушить звуки, включали сирену.

12 декабря в последний раз мы услышали отзвуки бодрой музыки: Москва праздновала принятие сталинской Конституции. Читатель может догадаться, в каком состоянии духа мы размышляли над этим лицемерным маскарадом!

В ночь на 13 декабря нас вывели из Пугачевской башни, а затем и из Бутырки. Конвоиры получили приказ обращаться с нами как можно строже, чтобы избежать контактов со стоявшими у ворот родственниками.

Анкета арестованной А. Сенторенс из ее следственного дела. Ноябрь 1937. ЦА ФСБ

Приговор Особого совещания по делу Андре Сенторенс. 22 ноября 1937. Из следственного дела Андре Сенторенс. ЦА ФСБ

Когда мы прибыли на вокзал, нам велели сесть на корточки в снег, чтобы нас не видели посторонние люди. Пункт назначения держали в секрете. Часы, проведенные там, стали сплошным мучением. Было нестерпимо холодно, а многие из нас были одеты легко, потому что покидали дома в спешке. Наконец в три часа утра нас посадили в вагоны для скота. Всего семьсот женщин. Неожиданно мы услышали детские крики. Мальчишке удалось отвлечь внимание конвоя, и, в тот момент, когда закрывались двери вагона, он, думая, что узнал свою мать, закричал: