– Поезжайте как можно быстрее!

Автомобиль рванул с места, и таким образом Ленин избежал больших неприятностей. После победы революции Ленин в знак признательности выдал своему спасителю «охранную грамоту» и назначил ему пенсию. Каплан и его жена были простыми людьми, но очень работящими. На свои сбережения они построили домик, провели электричество и стали заниматься разведением американских кур. В 1937 году Ежов, проигнорировав подписанную Лениным «охранную грамоту», объявил Каплана врагом народа и конфисковал все его имущество в пользу государства[62].

Через несколько минут в нашу камеру ввели еще одну женщину лет пятидесяти-шестидесяти с совершенно изможденным лицом; она выглядела испуганной и старалась держаться в стороне. Я заговорила с ней и узнала, что она – жена высокопоставленного военачальника Турникова. Новенькая рассказала, что ее муж тоже арестован; она опасалась, что это расстроит помолвку ее дочери с приемным сыном Ворошилова. Турникова пробыла с нами всего несколько часов, но позже я встретила ее еще раз.

Мое внимание привлекла хорошенькая молодая женщина лет двадцати с ярко выраженными азиатскими чертами лица. Она была женой Казарина, офицера НКВД и ближайшего соратника Ягоды. Ее мужа судили в те же дни, что и его начальника, а затем расстреляли.

Так тянулось время, мы делились друг с другом своими невзгодами. В нашей камере собрались представители всех слоев общества, коммунисты и антикоммунисты. Никто не мог спрятаться от произвола деспота, чье кровавое безумие превратило СССР в гигантскую тюрьму, где уничтожают всех, кого подозревают в малейшем сопротивлении воле тирана.

10 ноября в два часа ночи меня разбудили надзиратели. Мне велели надеть пальто и вывели из камеры. Один из них, державший в руке связку ключей, шел передо мной, другой – позади. Мы спустились по довольно крутой лестнице, затем пошли по коридору такой же ширины, что и лестница, затем еще один коридор… вскоре я потеряла им счет, мне казалось, этот переход длится бесконечно. Тюремщик, шедший впереди, на каждом повороте ударял связкой ключей, чтобы сообщить о нашем продвижении. Наконец мы вышли в довольно широкий коридор, пол которого был покрыт ковром, заглушавшим шаги. Слева я увидела высокие незарешеченные окна, а справа – целый ряд массивных деревянных дверей с медными решетками на окошках. Вероятно, это были камеры для особо важных заключенных. Мы прошли через стеклянную дверь и по красивой лестнице спустились в просторный зал на первом этаже. В стене зала находилось небольшое закрытое окошко. Тюремщик нажал на кнопку, и оттуда вылезла картонная карточка с обозначением времени прихода и ухода, даты и места для подписи. По завершении этих формальностей, конвоир втолкнул меня в кабинет 18, где стояли только стол и два прикрученных к полу стула. На стенах ничего не было. Привинченная к столу лампа освещала человека с монгольскими чертами лица[63], который что-то писал. Не поднимая головы, незнакомец жестом предложил мне сесть и затем двадцать минут не обращал на меня никакого внимания.

Карл Янович Смилга, следователь А. Сенторенс. Из архива Международного общества «Мемориал»

Он спросил мою фамилию так внезапно, что я вздрогнула. Впоследствии я поняла, что подобное обращение было продуманной тактикой: дать заключенному сначала расслабиться, чтобы затем неожиданно нанести удар. Я отказалась называть себя. Тогда следователь приступил к составлению протокола допроса, похожего на те, что мне устраивали в последующие годы. В частности, он задавал мне вопросы о моих близких друзьях и знакомых, о том, как я познакомилась с Мацокиным, каким образом получила анкеты из французского посольства, найденные при обыске, и по каким причинам я увеличила фотографию Махмудова. Я иронически ответила, что была влюблена в него, и это привело моего следователя в некоторое замешательство. Затем пришла моя очередь смутиться, когда он заговорил со мной о записке с подписью «Александр», обнаруженной во время личного обыска на Лубянке. Александр, молодой студент, был приемным сыном генерала Блюхера, арестованным в то же время, что и его отец[64]. Он провел много месяцев в подземных застенках Лубянки и смог освободиться только потому, что был еще несовершеннолетним. После возвращения в Энергетический институт Александр заходил ко мне: он посещал курс Мацокина и очень огорчился, узнав о его аресте. В записке, предъявленной мне следователем в качестве улики, Александр предлагал мне сходить в следующее воскресенье в Музей изобразительных искусств.

Перестав издеваться надо мной по пустякам с единственной целью вывести из себя, следователь заявил, что меня обвиняют в том, что я была сообщницей контрреволюционера Мацокина. Следователь сообщил мне, что свидетели Ануфриев и Ощепков[65] показали на следствии, что я разделяла взгляды своего мужа и помогала ему организовать отключение света по всей Москве, чтобы похитить Сталина под покровом темноты. Это было не только ложью, но еще и глупостью. Подобное обвинение звучало совершенно абсурдно. Я не постеснялась сказать это своему обвинителю, добавив, что считаю абсолютно невозможным, чтобы Ануфриев и Ощепков, изучавшие японский язык у Мацокина и не интересовавшиеся ничем, кроме учебы, могли говорить такие глупости. Они оба хорошо знали, что их преподаватель сосредоточен только на своей работе, а я никогда не вмешивалась в их лингвистические занятия, в которых ничего не понимала. Позже я узнала о смерти Ощепкова. Он не выдержал пыток на Лубянке, несмотря на то что преподавал дзюдо в Институте физкультуры.