и в самом деле уже взрослая, а вот Валентину, одиннадцатилетнему пацану, мать еще как нужна.

– Послушай, Света, это все-таки мать твоя и Валина…

– Но ведь она о том забыла, когда несколько лет назад бросила нас.

– Света, поверь мне, не я одна виновата в том, что так сложилось, – решилась снова заговорить мать. – Не знаю, говорил ли тебе отец, но у нас в то время все шло к разрыву, мы уже были на грани развода. И, когда я уезжала в Германию, мы с ним договорились, что, как только я устроюсь там, я заберу вас к себе. И Генрих был не против. У него тогда с бизнесом все было в порядке… Ваш отец сначала согласился с этим, а потом, когда я через полгода прислала вызов, он отказался вас отправлять в Германию, отказался делать для вас визу.

Светлана удивленно, с приоткрытым ртом и расширившимися глазами посмотрела на отца.

– Это правда, папа?

– Не совсем так, – поморщился отец. – Все несколько сложнее, чем тебе сказала мать.

– Да пошли вы все на…! – закричала Светлана, и слезы полились ручьями из ее глаз.

Она развернулась и, едва не сбив с ног брата, скрылась в своей комнате, захлопнув дверь. Полчаса лежала, уткнувшись в подушку и молча плача. Валя тихонько вошел, встал ногами на свою постель и погладил по спине сестру, она не отреагировала. Тогда мальчик тихо спросил:

– Света, ты чего?

– Отвали! – не отрывая головы от подушки, крикнула она.

Валя, весь в расстроенных чувствах, сел на свою кровать, обняв руками поднятые колени: он готов был расплакаться, но быстро передумал. На сестру обижаться не стал, понимая ее состояние. Через пару минут в комнату вошел отец. Глянув на сына, он подошел к кровати и положил ладонь на плечо дочери. Светлана поняла, что это отец, хотела что-то сказать, но вместо этого лишь передернула плечами, сбросив руку отца. Затем поднялась, не глядя ни на кого, быстро спрыгнула на пол и выскочила в коридор, обула сапоги, набросила на себя куртку-пуховик, предварительно замотав шею шарфом, стала искать шапку. Увидев, что дочь одевается, отец вышел в прихожую, спросил:

– Ты куда, Света? Посмотри, какая на улице мерзкая погода.

Он попытался обнять ее, но она ловко высвободилась из его объятий.

– Я же сказала, идите вы все…

Она уже забыла, что искала шапку, открыла дверь и выскочила на лестничную клетку.

17

Достоевский в тот день засиделся в читальном зале областной библиотеки практически до ее закрытия. Глянул на часы и даже испугался – до отъезда последнего автобуса в Болотное оставалось немногим более получаса. Он сгреб собрание сочинений Достоевского, быстрым шагом добрался до библиотекаря, выложил все тома перед ней и попросил:

– Продлите мне, пожалуйста. Только, если можно, быстрее. Я что-то засиделся, на последний автобус опоздаю.

– Да вы бегите, я все сама оформлю, – библиотекарь поставила штампик на входном листке.

– Спасибо!

Ему все не давала покоя эта рукопись. Он пытался найти, что это за произведение. В опубликованных его нет, в полной библиографии Федора Михайловича тоже нет упоминаний, осталось отыскать хоть какие-то следы в письмах, черновиках, документах, исследованиях.

В автобус, старую десятиместную «буханку», успел вскочить в последний момент, осмотрел салон – ну, правильно: абсолютно все места были заняты, он – единственный, кому придется ехать стоя. А это целых три часа, если, конечно, на одной из остановок кто-нибудь не выйдет. Глянув на водителя, он взглядом спросил, не будет ли тот возражать, если он сядет на ступеньку.

– Да садись, – ответил водитель, выруливая на трассу.

Достоевский вытащил из кармана пальто пластиковый пакет, который у него всегда был в кармане – на всякий случай, постелил его на верхнюю ступеньку и сел, облокотившись о поручень. Погода была – хуже некуда: то ли дождь со снегом, то ли снег с дождем, при этом минусовая температура и злой, покусывающий все открытые части тела ветер. А темно-серое небо со свинцового цвета кучевыми облаками не обещало никакого улучшения погоды, по крайней мере в ближайшее время. Зато в автобусе печка грела хорошо, и Достоевский, как и некоторые другие пассажиры, даже задремал.

Он подходил к своему дому в полнейшей темноте. Где-то вдалеке, за соседним домом еще светил тусклым светом уличный фонарь, здесь же лампа давно перегорела, но менять ее пока никто не собирался, несмотря на неоднократные жалобы жильцов. Все было бы не так страшно, если бы асфальт на тротуаре и проезжей части перед домом был нормальным, но там во многих местах уже немало времени зияли проплешины, где человек, случайно или впервые здесь оказавшийся, вполне мог в лучшем случае ногу подвернуть, а в худшем и вовсе ее сломать.

Напротив его подъезда маячила какая-то невысокая, темная фигура. Достоевский даже слегка притормозил – мало ли кто это может быть (хотя в городке с преступностью было, слава богу, спокойно). Он открыл дверь, машинально повернув голову в сторону этой самой фигуры, и быстро вошел в подъезд. Но входная дверь еще не успела захлопнуться, как ему послышалось, что кто-то вроде бы позвал его по имени-отчеству. Он оглянулся и придержал дверь. Та самая фигура быстро приближалась и одновременно ее (фигуры) голос снова позвал Достоевского:

– Илья Иванович, подождите.

Когда фигура поравнялась с дверью, Достоевский увидел перед собой Светлану Ихменеву. Точнее, даже не Ихменеву, а жалкого, промокшего и продрогшего, с полностью мокрыми волосами и осипшим голосом цыпленка.

– Ихменева? Ты что здесь?

– Я вас жду, Илья Иванович.

– Ну, пойдем, – обескураженно произнес он, пропуская вперед Ихменеву. – И сколько же ты меня ждешь?

– Часа два, наверное, может, больше.

– То-то, я вижу, вся дрожишь. Ты же воспаление легких подхватишь.

Он открыл дверь квартиры, впустил Ихменеву, оглядел лестничную клетку (к счастью, она была пуста) и вошел следом за ученицей.

У Ихменевой зуб на зуб не попадал, тушь размазалась по всему лицу, девушка вся дрожала. Достоевский не на шутку за нее испугался, помог ей расстегнуть молнию и снять пуховик – руки у нее самой еле двигались.

– У тебя что-то случилось? Ты сейчас на себя не похожа, – раздеваясь и разуваясь, он с тревогой всматривался в девушку.

– Мне поговорить нужно с вами, посоветоваться.

Но когда Светлана стала согреваться, она не смогла говорить – зубы стучали, руки и ноги дрожали, из глаз полились слезы, она едва не упала. Достоевский подхватил ее, завел в комнату, усадил в кресло. Она уткнулась головой в его грудь. Он стоял в напряжении, не зная, как