то, что ты пропотела, – это хорошо. Значит, простуда из тебя вышла. В душе освежишься – и все будет нормально.

Ихменева опустила ноги на пол и прикрылась одеялом. Достоевский смачно потянулся, зевнул, отбросил пальто и встал.

– А вы что, всю ночь в кресле просидели, Илья Иванович?

– Ну почему же просидел, – улыбнулся Достоевский. – Я полулежал и даже неплохо выспался. В общем, так. Ты давай в душ, умывайся, приводи себя в порядок и на кухню. Позавтракаем, затем решим, что с тобой делать дальше.

Он вышел из комнаты, захватив по дороге свое пальто и ее куртку, повесил их на вешалку в прихожей и пошел в туалет. Ихменева встала, стала искать свою футболку, но вспомнила, что она в ванной. Тогда, завернувшись в учительский халат, прошествовала в ванную.

На кухне она появилась одетая, причесанная и улыбающаяся.

– Ну вот! Совсем другой человек. Веселая, довольная жизнью девушка, – похвалил ее вид Достоевский. – А вчера была несчастная и мокрая курица.

Ихменева смущенно опустила глаза и хихикнула.

– Ты омлет будешь? Но сначала выпей кефир.

– Я не очень молочное люблю.

– А это не ради любви, а ради твоей головки. Не надо было вчера водку жрать. Даже пацанам это еще рано, а уж девушкам… – он протянул ей стакан с кефиром. – Пей! Твое похмелье снимет.

Они позавтракали практически молча. Ихменева лишь спросила:

– Илья Иванович, а у вас что, даже телевизора нет?

– Нет! Зачем мне нужен этот зомбоящик. Все интересующие меня новости я могу найти в интернете. А ты почему спросила?

– Просто мы с папой всегда, когда завтракаем, смотрим телевизор.

– Ну, извини, не знал, – усмехнулся Достоевский.

Ихменева в ответ также улыбнулась.

Достоевский хотел было помыть посуду, но Ихменева попросила его дать этим заняться ей.

– Все-таки я, как тот незваный гость у вас, который хуже татарина.

– Света, сейчас говорят наоборот – лучше татарина. – Достоевский вручил ей губку и флакон с моющим средством.

При этом он с кухни не уходил, вооружившись полотенцем для вытирания тарелок. И Ихменева поняла, что он ждет разговора. Она и заговорила.

– Кстати, Илья Иванович, я бы хотела поблагодарить вас за брата.

– А что такое с твоим братом?

– Вы знаете, Валя просто переменился. У него появился интерес к учебе. Не то что в прошлом и позапрошлом году, когда для него школа была почти синонимом камеры пыток.

– Ну, здесь моей особой заслуги-то и нет. Для учителя ничего не стоит два-три раза за урок похвалить ученика, поддержать его добрым словом или даже просто взглядом. Тогда у любого, даже заядлого двоечника словно крылья за спиной вырастают. Человечество ведь ничего лучшего, чем образование, не придумало. Все, чего добилась человеческая цивилизация, в той или иной степени сделано было благодаря сначала образованию, а потом науке. Именно образование, познание непознанного, заставляет мозг усиленно работать.

Управившись с посудой, они перешли в комнату, и тут уже инициативу в свои руки взял учитель.

– Вот что, Света! Возвращайся-ка ты домой. Не заставляй волноваться ни отца, ни мать. Я, конечно, понимаю твои чувства, но пойми: мама – это самое святое, что есть у человека. Какая бы она ни была, она твоя мать. Я тебе уже говорил вчера, что моя мама умерла, когда мне уже было за двадцать, но знаешь, как мне плохо, что ее нет? Не к кому прислониться, не к кому голову преклонить. Я иногда, в очень трудные минуты, разговариваю с мамой, делюсь с нею своими переживаниями, мыслями, успехами, и уверен, она меня там слышит…

Он вздохнул и замолчал. Подошел к одной из книжных полок, где стояла за стеклом небольшая цветная фотография безмерно уставшей, еще далеко не старой женщины. Ихменева тихо подошла сзади, посмотрела на фото, спросила:

– Это ваша мама?

– Что? А, да. Это моя мама. Зинаида Федоровна.

Ихменева подошла к окну, выглянула на улицу – белый снежный ковер покрыл землю. А солнце иногда стало пробиваться сквозь мрачную громаду туч. Это значило, что мороз берет бразды правления погодой в свои руки. И вчерашней снежно-дождевой каши уже не будет.

– Я поняла вас, Илья Иванович. Пойду домой и попробую понять свою мать.

– Вот и молодец.

Достоевский подошел к девушке, положил ей на плечи руки, заглянул в глаза, ему показалось, что ее глаза поглотили всего его, так преданно и ласково светились они. Он даже мотнул головой, избавляясь от наваждения, улыбнулся, ласково щелкнул ее по носу. Она в ответ хихикнула и потерла ладошкой кончик носа.

– Давай одевайся, а я схожу на разведку – мы же с тобой как бы в засаде. Не хотелось бы, чтобы соседи видели, как ты выходишь от меня с самого утра.

18

Профессор Мышкин отдал статью «Последняя загадка Достоевского?» в журнал «Литературное обозрение», в котором являлся членом редколлегии. Он сидел в кабинете главного редактора и пока тот, как всегда в таких случаях, бегал глазами по рукописи, читая по диагонали, что-то отмечал в своем планшете.

«Казалось бы, все творчество Федора Михайловича изучено вдоль и поперек, тайн не должно бы уже быть. Но все оказалось не совсем так: летом мне в руки попала рукопись (точнее, скан рукописи) первых глав не известного ранее достоеведам романа Достоевского «Каторжники». Рукопись не имеет никакого отношения к «Запискам каторжника», упоминаемым в записной книжке Достоевского, в которой он намечал литературные планы на 1860 год: «1) Миньона, 2) Весенняя любовь, 3) Двойник (переделать), 4) Записки каторжника (отрывки), 5) Апатия и впечатления».

Никаких заметок на тему «Миньоны» не сохранилось, но образ героини гетевского романа «Вильгельм Мейстер» невидимо присутствует в творчестве писателя. Из Твери он сообщает Михаилу Михайловичу о замысле «двух больших романов», а брат ему отвечает: «Милейший мой, я, может быть, ошибусь, но твои два большие романа будут нечто вроде Lehrjahre Вильгельма Мейстера. Пусть же они и пишутся, как писался Вильгельм Мейстер, отрывками, исподволь, годами. Тогда они и выйдут так же хорошо, как и два гетевых романа». Соперничество с Гете чувствуется в «Униженных и оскорбленных»: литератор Иван Петрович не менее связан с биографией автора, чем Вильгельм Мейстер с жизнью самого Гете; образ Нелли вдохновлен образом Миньоны. Идея романа Гете – отказ от личного счастья ради служения ближнему – несомненно, повлияла на концепцию «Униженных и оскорбленных». Переделка «Двойника» ограничилась некоторыми сокращениями первоначального текста; из «отрывков» «Записок каторжника» получилась целая книга: «Записки из мертвого дома»; от «Апатии и впечатлений» не сохранилось следов, а план «Весенней любви» дошел до нас в нескольких вариантах.